Через четверть века после распада СССР страна переживает расцвет государственного и бытового империализма. Это объяснимо: другой непроваленной темы для воздействия на сознание просто не осталось

История современной России началась 25 лет назад, когда в 1991 году от СССР начали откалываться союзные республики. В течение 1991 года они проводили референдумы и объявляли о собственной независимости. В декабре Совет Республик Верховного Совета СССР принял декларацию о прекращении существования СССР в связи с образованием СНГ. Что изменилось в стране за это время — в цикле колонок «25 лет без СССР».

Президентство Владимира Путина с самого начала было заряжено идеологией, и в первых же мемах 2000-х (от «мочить в сортире» до «спасения России от распада») уже проступало нечто обращенное к державным эмоциям. Строить образ сильного лидера проще всего, играя мускулами в борьбе с врагом и спасая страну. Однако истоки сегодняшней истерии державности не только в этом.

С кем граничит Советский Союз

Российская империя была законным детищем эры героических завоеваний и оптимизации географии (выходы к морям, ископаемым и пр.). Держалась она и на штыках, и на цивилизующей миссии. В империю сгоняли, но было и культурное притяжение метрополии.

В СССР к границам относились с историческим фатализмом, вытекающим из представлений о графике воплощения великого проекта. Планировалось вернуть контроль над всей территорией Российской империи, сделав ее плацдармом мировой революции, которая, как известно, границы стирает. Этот проект отчасти объясняет даже такие поздние жесты, как передача Крыма УССР: пока так удобнее администрировать, а для будущего — какая разница? Дух этого нового империализма виден уже в мотивах войны с Польшей 1919–1921 годов. Юзеф Пилсудский был скромен: «Замкнутая в пределах границ времен шестнадцатого века, отрезанная от Черного и Балтийского морей, лишенная земельных и ископаемых богатств Юга и Юго-Востока, Россия могла бы легко перейти в состояние второсортной державы, неспособной серьезно угрожать новообретенной независимости Польши. Польша же, как самое большое и сильное из новых государств, могла бы легко обеспечить себе сферу влияния, которая простиралась бы от Финляндии до Кавказских гор» (Dziewanowski M.K. Joseph Pilsudski: A European Federalist. 1918–1922. Stanford, 1969).

У Владимира Ленина с Львом Троцким был другой масштаб: советизация Польши, обрушение Версальской системы, подогрев революции в Германии выходом к ее границам, а там и мировой пожар! «Правда» писала 9 мая 1920 года: «На Западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад! К решительным битвам, к громозвучным победам!»

Чем закончился поход Михаила Тухачевского с Семеном Буденным на Варшаву, известно. После Второй мировой советский глобальный проект стал изощреннее и сосредоточился на сборке соцлагеря, национально-освободительных движений, всего прогрессивного человечества. Шутка того времени «С кем граничит Советский Союз? — С кем хочет, с тем и граничит!» в идеологическом и геостратегическом смысле была правдой. Но и этот проект в итоге провалился. Глобальные амбиции надорвали силы СССР и разбазарили территориальное наследие Российской империи, сжав ее до границ нынешней РФ. Есть опасение, что новые опыты «вставания с колен» с навязчивой демонстрацией того, как «с нами считаются», вызовут очередной раунд внешнего давления и внутренней дезинтеграции. Важны не мотивы, а результат, тем более что наши нынешние имперские претензии во многом являются виртуальными и крайне ограниченными в ресурсах.

Новости глобального империализма

Меняется сама природа империй эпохи постмодерна. Географическая близость и сращивание земель здесь мало что значат для влияния в любой его форме. Физическая география не имеет прежнего значения. Зоны «интересов» — уходящие фантомы «геополитического» прошлого. Традиционные «империи рубежей» уступают место империям информационным, валютно-финансовым, технологическим, исследовательским, культурным и т.п. В этом плане аннексии и гибридные войны мало что дают реально, обходятся слишком дорого и рассчитаны, скорее, на психологический эффект, на местные эмоции и инстинкты, к тому же весьма примитивные.

У нагнетания духа державности своя динамика. Распад СССР не сразу стал геополитической катастрофой века. Тогда преобладающим настроением было «хватит кормить»: прогрессивные движения, свою периферию, братские народы и раздутую армию. Проблемы выживания в условиях кризиса мешали думать о глобальном величии.

Новый имперский дух принято считать, во-первых, отчасти наведенным пропагандой, а во-вторых, продуктом постсоветского бессознательного, стремлением компенсировать унижение и обиду. Однако этот комплекс социально-психологически очень неоднороден. Он понятен у военных и милитаризованной дипломатии, но уже для первых лиц это чаще либо компенсация личных проблем «вхождением в историю», либо расчетливая спекуляция на инстинктах масс. Либо смешение одного и другого.

В общем виде державный дух в нашей традиции объясним в том числе с учетом опыта «внутренней колонизации» (Александр Эткинд): централисты и державники считают себя таковыми по отношению ко всему, что находится чуть дальше от их локального центра. Хотя даже фраза персонажа Павла Луспекаева «За державу обидно» не просто так стала культовой. В ней отблеск величия страны, но и верность общему, личное благородство, бескорыстие, почти жертвенность. В «Белом солнце пустыни» эта фраза не столько против унижения империи внешними врагами, сколько против «мзды» и приватной жадности, за верность долгу, кодексу служения. Уже потом в эту фразу вчитали имперский апломб и тот пафос, с каким откормленные патриоты теперь пьют за «нашу» победу «фронтовые сто грамм».

Идея реабилитации державности зрела и готовилась постепенно. Агрессивные выходы на нее проверяли в Сербии, Чечне и Грузии, но официальная идеология в главном долгое время концентрировалась на других темах — модернизации, преодоления технологического отставания, «снятия с иглы». Там был свой драматизм: утверждалось, что, не решив этих проблем, «мы поставим под вопрос само существование страны». И не было лишнего самолюбования, приписывания себе немыслимых заслуг и качеств, особенно ярких на фоне высокомерного отношения к Штатам, ЕС и их якобы сателлитам. С точки зрения нынешней идеологии установки того, «модернизационного», плана выглядят почти упадническими, отдающими низкопоклонством перед Западом.

После рокировки, когда Путин снова сменил Медведева, выяснилось, что проект «снятия с иглы» провален, а зависимость от экспорта сырья только выросла, державность полезла изо всех информационных дыр, замещая утраченные ценности и цели. Оказавшуюся не по силам догоняющую модернизацию компенсируют опережающей архаизацией. Предотвратить сползание к уровню сырьевых придатков не удалось, поэтому страну принялись делать мировой державой виртуально и символически. Постмодернизм во плоти: неважно, что на самом деле происходит с авторитетом державы, с национальными интересами, с реальными военно-стратегическими раскладами и даже со среднесрочными (не говоря о долгосрочных) перспективами удержания империи. Важнее материал для риторики и кадра. Неудивительно, что имперская гордыня тем сильнее овладевает массой, чем более сама эта масса подвергается унижениям и поборам в повседневных взаимоотношениях с государством. Внешней агрессией заменяется обида за униженного себя.