Однажды иду любуюсь вдруг чувствую мне что-то в харю пихается —глядь, а это кукиш — это я гляжу, а одна моя рука мне кукиш кажет, то есть это моё сверхэго мне фигушки демонстрирует. Ну, тогда моё эго взяло и тоже фигушку сверхэгу показало — другой рукой. Вот так я и иду — одна моя рука мне в рожу кукиш суёт, а во второй тоже кукиш, но уже на вытянутой дистанции. Вот этак мои эго и сверхэго воюют. Я взял и намазал сверхэгов кукиш полы- нью, чтоб хоть пахло-то приятно, как мятная жевачка у самого носа то есть. И иду я так по свалке, и обдувают меня ветры смрадными зловонностями — а я ничего и не чувствую — ведь у меня под носом крепкая полынная вонь. Вот так я и шёл, потом пришёл. Смотрю — гора. Сел на самый краешек над коричневой речкой и сразу успокоился. На моём лице с самого утра упорно проступала улыб- ка. Я прилагал все старания, чтобы загнать её внутрь, под холодную липкую кожу, но она с лёгким шелестом про- ступала вновь и вновь. Прохожие останавливались оборачи- вались их указующие на меня пальцы вытягивались в подзорные трубочки и змеились. Я ничего не мог поделать с этой улыбкой — в ярости я со всей силы пизданул по ней звонким кулаком — она прямо так и полезла наружу. Я взмахнул руками засмеялся и побежал.
К сентябрю портфель собрал уже пиздюк?
Кругомтихий смех из-под земли.
И вот пошёл я вечером гулять — люблю вечером. Почему-то вечером всегда мокрой землёй воняет, вернее — земляной водой. И кайф поэтому. Читаю я на бетонном заборе: "МИРУ МИР", и пружинка у меня под ногой: БЗЫНЬ. А солнце обалденное светит и от мово лица отра- жается и ещё светит. Наступаю я сапогом на газету, а это кусок "Омской правды". Остановился я, надавил каблуком — гляжу, под давлением из газеты омская правда в чистом ви- де выступила, растеклась чёрной лужицей, затвердеть гро- зится и пахнет, как свежий поролон. Я конечно не стал уни- жаться, упускать шанса, взял, да и намазал ей свои новые хромовые сапоги. Сразу засверкали, запахли, как свежий поролон, иду дальше. Вижу — мальчишки подожгли и всё сожгли, кроме большой кучи битых кирпичей, сваленных в виде домов и городов. И человек в мягкой шапке всё суе- тится, помочиться хочет, да, видно, страшно ему, бездомно среди этих несгораемых кирпичей. Но ему недолго осталось — это по его глазам видно. Кайф, миротворный вечерний кайф меня распирает. Одел я респиратор, чтоб наружу не просочился, но разве с ним сладишь. Просочился. И так и сочится дальше, оставляя за мной свежий кровяной след на шоссе. А солнце обалденное. И шёл я так вдоль свалки мусора и вещей пока не догадался, что сам представляю собой очередной мусор — и как понял я это, так сразу и уви- дел специальное место для себя среди огненной болотной травы и резиновых грузовиков. Как только я расположился, всё вдруг и встало на свои чётко неопределённые места, прямо как по цветному телевизору. И можно было бы, конечно, на этом и закончить, если б не пружина под ногой — бзынь.
Лицо спящего на столе кота Резко напомнило мне метро Вот я и поехал.
Дело мастера боится А мастер — вентилятора Боится мастер сунуть палец в пропеллер стрекочущий Как бы его там на хуй не оторвало И что тогда делать? Вот и я не знаю что делать Когда погружаюсь, ныряю, плыву, утопаю в священных словесных помоях Или воюю за светлое невозможное — То ли дело своё довести до победного, вечного То ли бросить всё это мучительное, человечное И как сигануть окаянной башкой В самое ОНО В самое ТУДА Где меня разнесёт разжуёт размолотит И хлебные крошки мои полетят в изумлённые клювы А мои разноцветные пёрышки — радужной вьюгой по белому свету Белому до тошноты.
— Иду, вижу — человек руки моет Подхожу поближе — а это, оказывается, свеча на телеге.
