Утро блядь. На РАБоту, пиздос

Пойду сейчас делать тесто и самсу печь :3

>>182796987
Ая некуда не пойду.

Ебашу заказ который нужно сдать к утру. Не помню когда в последний раз спал больше 5 часов. Но если я хочу переехать из своей мухосрани, у меня нет другого выхода, нужно как-то выдержать этот режим ещё в течении полугода.

Работаю в офисе днём, ебашу фриланс по ночам. 6/7

>>182796969 (OP)
Рисую вот.

>>182796969 (OP)
Потому что я уже пятый или шестой день подряд объебываюсь травой по самые яйца. Я даже спать не могу, слишком жестко штырит. Пиздос, блядь!

>>182796969 (OP)
Ждал малолетнюю блядь чтобы начать сагать

Второе требование состоит в том, чтобы до этой книги было прочитано введение к ней, хотя оно и не находится в ней самой, а появилось пятью годами раньше, под заглавием "О четверояком корне закона достаточного основания. Философский трактат". Без знакомства с этим введением и пропедевтикой решительно невозможно правильно понять настоящее сочинение, и содержание названного трактата настолько предполагается здесь повсюду, как если бы он находился в самой книге. Впрочем, если бы он не появился раньше ее на несколько лет, он не открывал бы моего главного произведения в качестве вступления, а был бы органически введен в его первую книгу, которая теперь, поскольку в ней отсутствует сказанное в трактате, являет известное несовершенство уже этим пробелом и постоянно должна восполнять его ссылками на упомянутый трактат. Однако списывать у самого себя или кропотливо пересказывать еще раз уже высказанное однажды мне было бы столь противно, что я предпочел этот путь, несмотря даже на то, что теперь я мог бы лучше изложить содержание своего раннего трактата и очистить его от некоторых понятий, вытекающих из моего тогдашнего чрезмерного увлечения кантовской философией, -- каковы, например, категории, внешнее и внутреннее чувство и т. д. Впрочем, и там эти понятия находятся еще только потому, что я до тех пор, собственно, никогда не погружался глубоко в работу над ними. Поэтому они играют побочную роль и совсем не касаются главного предмета, так что исправление таких мест в упомянутом трактате совершится в мыслях читателя само собой благодаря знакомству с "Миром как волей и представлением". Но только в том случае, если из моего трактата "О четверояком корне" будет вполне понятно, что такое закон основания и что он означает, на что распространяется и на что не распространяется его сила; если будет понято, что этот закон не существует прежде всех вещей и что весь мир не является лищь вследствие и в силу него, словно его королларий2, и что, наоборот, закон основания не более, чем форма, в которой всюду узнается постоянно обусловленный субъектом объект, какого бы рода он ни был, поскольку субъект служит познающим индивидом, -- только в этом случае можно будет приступить к впервые испробованному здесь методу философствования, совершенно отличному от всех существовавших доселе.

То же самое отвращение к буквальному списыванию у самого себя или же пересказу прежнего другими и худшими словами -- ибо лучшие я сам у себя предвосхитил, -- обусловило и другой пробел в первой книге этого произведения, а именно, я опустил все то, что сказано в первой главе моего трактата "О зрении и цвете" и что иначе дословно было бы приведено здесь. Следовательно, здесь предполагается также знакомство и с этим прежним небольшим сочинением.
Наконец, третье требование к читателю могло бы даже безмолвно подразумеваться само собою, ибо это не что иное, как знакомство с самым важным явлением, какое только знает философия в течение двух Тысячелетий и которое так близко к нам: я имею в виду главные произведения Канта3. Влияние, оказываемое ими на ум того, кто их действительно воспринимает, можно сравнить, как это уже и делали, со снятием катаракты у больного. И если продолжить это сравнение, то мой замысел надо охарактеризовать так: я хотел вручить очки тем, для кого названная операция была удачна, так что сама она составляет необходимое условие для пользования ими. Хотя поэтому исходным моим пунктом и служит всецело то, что высказал великий Кант, но именно серьезное изучение его творений позволило мне найти в них значительные ошибки, которые я должен был вычленить и отвергнуть, для того чтобы, очищенное от них, его учение могло служить мне основой и опорой во всей своей истине и красоте. Но чтобы не прерывать и не запутывать своего изложения частной полемикой против Канта, я вынес ее в специальное приложение. И насколько, согласно сказанному, моя книга предполагает знакомство с философией Канта, настолько же требует она знакомства и с этим приложением. Поэтому можно было бы посоветовать прочесть сначала приложение, тем более, что по своему содержанию оно тесно примыкает именно к первому отделу настоящего труда. С другой стороны, по самому существу предмета нельзя было избегнуть и того, чтобы и приложение подчас не ссылалось на само произведение. Отсюда следует только то, что и приложение, как и главная часть книги, должны быть прочитаны дважды.
Таким образом, философия Канта -- единственная, основательное знакомство с которой предполагается в настоящем изложении. Но если, кроме того, читатель провел еще некоторое время в школе божественного Платона, то он тем лучше будет подготовлен и восприимчив к моей речи. А если он испытал еще благодетельное воздействие Вед, доступ к которым, открытый Упанишадами, является в моих глазах величайшим преимуществом, каким отмечено наше юное еще столетие сравнительно с предыдущими4, -- ибо я убежден, что влияние санскритской литературы будет не менее глубоко, чем в XV веке было возрождение греческой, -- если, говорю я, читатель сподобился еще посвящения в древнюю индийскую мудрость и чутко воспринял ее, то он наилучшим образом подготовлен слушать все то, что я поведаю, ему. Для него оно не будет тогда звучать чуждо или враждебно, как для многих других; ибо, если бы это не казалось слишком горделивым, я сказал бы, что каждое из отдельных и отрывочный изречений, составляющих Упанишады, можно вывести как следствие из излагаемой мною мысли, но не наоборот -- саму ее найти в них нельзя.
Однако большинство читателей уже потеряло терпение, и у них вырывается, наконец, упрек, от которого они так долго и с трудом удерживались: как смею я предлагать публике книгу, выдвигая условия и требования, из которых первые два высокомерны и нескромны, и это в то время, когда всеобщее богатство самобытных идей столь велико, что в одной Германии они, благодаря книгопечатанию, ежегодно становятся общим достоянием в количестве трех тысяч содержательных, оригинальных и совершенно незаменимых произведений и, сверх того, бесчисленных периодических журналов и даже ежедневных газет; в то время, когда нет ни малейшего недостатка в своеобразных и глубоких философах, когда, напротив, в одной Германии их одновременно процветает больше, чем могут предъявить несколько столетий подряд? Как же, спрашивает разгневанный читатель, исчерпать все это, если к каждой книге приступать с такой подготовкой?
Я решительно ничего не могу возразить против этих упреков и надеюсь лишь на некоторую благодарность со стороны таких читателей за то, что я заблаговременно предупредил их не терять и часа над книгой, чтение которой не может быть плодотворно, если не выполнены выставленные требования, и которую поэтому лучше оставить совсем. К тому же можно смело поручиться, что она вообще не понравилась бы им, что она всегда будет служить только для paucorum hominum [немногих людей ]5 и поэтому должна спокойно и скромно дожидаться тех немногих, чье необычное мышление найдет ее для себя желанной. Ибо, даже оставляя в стороне подготовку и напряжение, которых она требует от своего читателя, кто же из образованных людей нашего времени, когда наука приблизилась к той прекрасной точке, где парадокс совершенно отождествляется с ложью, кто же решится почти на каждой странице встречать мысли, прямо противоречащие тому, что он раз и навсегда признал окончательной истиной? И затем, как неприятно разочарованы были бы иные лица, не найдя здесь и речи о том, чего именно здесь, по их крайнему убеждению, и следовало бы искать, ибо образ их спекулятивного мышления совпадает с умозрением одного еще здравствующего великого философа {Ф. Г. Якоби.}, который написал поистине трогательные книги и имеет только одну маленькую слабость: все то, что он выучил и одобрил до пятнадцатого года своей жизни, он считает врожденными основными идеями человеческого духа6. Кто бы вытерпел все это? И поэтому я опять советую отложить книгу в сторону.
Но я боюсь, что и этим не отделаюсь. Читатель, дошедший до предисловия, которое его отвергает, купил книгу за наличные деньги, и он спрашивает, как ему возместить убыток. Мое последнее средство защиты -- это напомнить ему, что он властен, и не читая книги, сделать из нее то или другое употребление. Она, как и многие другие, может заполнить пустое место в его библиотеке, где, аккуратно переплетенная, несомненно, будет иметь красивый вид. Или он может положить ее на туалетный или чайный столик своей ученой приятельницы. Или наконец -- это самое лучшее, и я ему особенно это советую -- он может написать на нее рецензию.

Не современникам, не соотечественникам -- человечеству передаю я ныне законченный труд свой, в уповании, что он не будет для него бесполезен, хотя бы ценность его была признана поздно: таков везде жребий всего достойного. Ибо только для человечества, не для мимолетного поколения, занятого своей недолговечной мечтой, могла моя голова, почти против моей воли, беспрерывно продолжать свою работу в течение долгой жизни. Недостаток сочувствия к моей работе за это время не мог затмить передо мной ее достоинства, ибо я беспрестанно видел, как лживое, дурное и, наконец, нелепое и бессмысленное {Гегелевская философия.}1 пользовалось всеобщим уважением и почетом. И я думал: если бы те, кто способен узнавать подлинное и истинное, не были так редки, что можно в течение целых двадцати лет тщетно искать их своим взором, то и тех, кто в состоянии творить подлинное и истинное, не было бы так мало, чтобы их создания могли впоследствии составить исключение из преходящих земных вещей, -- иначе потеряна была бы живительная надежда на потомство, в которой для собственной поддержки нуждается всякий, кто поставил себе возвышенную цель. И тот, кто серьезно замышляет и творит дело, не ведущее к материальной пользе, никогда не должен рассчитывать на сочувствие современников. Зато в большинстве случаев он увидит, что видимость такого дела имеет между тем значение в мире и пользуется текущим днем, и это в порядке вещей. Ибо само подлинное дело должно совершаться ради него самого; иначе оно не может удаться, так как всякая цель повсюду опасна для понимания сути. Вот почему, как об этом постоянно свидетельствует история литературы, все достойное требовало для своего признания много времени, в особенности если оно принадлежало к поучительному, а не к занимательному роду; пока же процветало ложное. Ибо соединить действительное дело с его видимостью трудно, если не невозможно. Именно в том и заключается проклятие нашего мира нужды и потребностей, что им все должно служить и порабощаться. Поэтому он и не создан так, чтобы благородные и возвышенные стремления, каким является стремление к свету истины, могли в нем беспрепятственно процветать и существовать ради самих себя. И даже если иной раз такое стремление сумеет заявить о себе и этим будет введено понятие о нем, то тотчас же и им овладеют материальные интересы, личные цели, чтобы сделать из него свое орудие или. свою маску. Вот почему, после того как Кант вернул философии уважение, даже и ей вскоре пришлось стать орудием целей -- государственных сверху, личных снизу; впрочем говоря точнее, не ей самой, а ее двойнику, который сходит за нее. И это не должно нас удивлять, ибо невероятно большое число людей по своей природе решительно неспособно к каким-нибудь иным целям, кроме материальных, и даже не может понимать других целей. Поэтому стремление только к истине слишком велико и эксцентрично, чтобы можно было ожидать, будто все, будто многие, будто просто даже некоторые искренне примут в нем участие. Если же мы все-таки иногда замечаем (как, например, ныне в Германии) поразительное оживление, всеобщие хлопоты, писания и речи, посвященные философии, то можно смело предположить, что действительное primum mobile [перводвигатель], скрытая пружина такого движения, несмотря на все торжественные физиономии и уверения, лежат исключительно в реальных, а не идеальных целях; что здесь имеются в виду личные, служебные, церковные, государственные, короче -- материальные интересы; что, следовательно, только партийные цели приводят в столь сильное движение многочисленные перья мнимых мудрецов и что путеводной звездой для этих шумливых господ служат помыслы, а не понимание сути, -- и уж, наверное, меньше всего при этом думают они об истине. Она не находит себе сторонников; напротив, среди этой философской сутолоки она может так же спокойно и незаметно проходить свой путь, как и в зимнюю ночь самого мрачного и находящегося во власти закосневшей церковной веры столетия, когда она как тайное учение передается лишь немногим адептам или даже доверяется только пергаменту. Я решаюсь даже сказать, что ни одна эпоха не может быть более неблагоприятна к философии, чем та, когда ею позорно злоупотребляют, делая из нее, с одной стороны, орудие государства, а с другой -- средство наживы. Или, быть может, думают, что при таких устремлениях и в подобной суете так, между прочим, появится на свет и истина, хотя на нее вовсе и не рассчитывали? Нет, истина -- не продажная женщина, кидающаяся на шею тем, кто ее не хочет; напротив, она -- столь недоступная красавица, что даже тот, кто жертвует ей всем, еще не может быть уверен в ее благосклонности.

И если правительства делают философию средством для своих государственных целей, то ученые, с другой стороны, видят в философской профессуре ремесло, которое, как и всякое другое, дает кусок хлеба; они и стремятся к ней, ручаясь за свою благонамеренность, т. е. за свою готовность служить указанным целям. И они держат слово: не истина, не ясность, не Платон, не Аристотель, а те цели, на службу которым они наняты, -- вот что является их путеводной звездой, а затем и мерилом для распознания истинного, достойного, замечательного и их противоположности. Поэтому то, что не соответствует подобным целям, хотя бы это было самое важное и выдающееся в их специализации, они либо осуждают, либо, если это кажется опасным, единодушно игнорируют. Посмотрите, с каким единодушным усердием восстают они против пантеизма, -- неужели какой-то глупец подумает, что это исходит из убеждения? Да и вообще философия, унижаемая до степени хлебного ремесла, -- разве не обречена она выродиться в софистику? Именно потому, что это неизбежно и правило "чей хлеб ем, того и песенку пою" действовало с давних пор, -- именно поэтому зарабатывать философией деньги было у древних признаком софиста. Но к этому присоединяется еще и то, что так как в этом мире всюду можно ожидать только посредственности и кроме нее ничего нельзя требовать и покупать за деньги, то надо и здесь довольствоваться ею. Вот почему мы и видим, что во всех немецких университетах милая посредственность силится создать собственными средствами еще не существующую философию и притом согласно предписанной мерке и цели, -- зрелище, глумиться над которым было бы почти жестоко.
И вот в то время, как философия уже давно принуждена была всецело служить средством для официальных целей -- с одной стороны, и для частных -- с другой, я, не смущаясь этим, свыше тридцати лет следовал течению своих мыслей -- тоже только потому, что я должен был это делать и не мог иначе по какому-то инстинктивному влечению. Оно, правда, находило себе опору в уверенности, что то истинное, которое кто-то мыслил, и то сокровенное, которое он осветил, все же будет некогда воспринято другим мыслящим духом, будет близко ему, будет радовать и утешать его; к такому человеку обращена наша речь, как и нам подобные обращались к нам, став нашим утешением в этой жизненной пустыне. Пока же мы совершаем свое дело ради него самого и для самих себя. Но в философских размышлениях удивительным образом только то, что каждый продумал и исследовал для себя самого, впоследствии идет впрок и другим, а не то, что уже с самого начала было предназначено для других. В первом случае размышления отличаются прежде всего безусловной честностью: ведь самих себя мы не стараемся обманывать и не дарим себе пустых орехов; вот почему всякая софистика и всякое пустословие отпадают, и каждый написанный период тотчас же вознаграждает усилия, потраченные на его прочтение. Вот почему мои сочинения так явно носят на своем челе печать честности и искренности, что уж одним этим они резко отличаются от произведений трех знаменитых софистов послекантовского периода: меня постоянно находят на точке зрения рефлексии, т. е. разумного обсуждения и честного изложения, и никогда не находят на пути инспирации, именуемой интеллектуальным созерцанием2, или абсолютным мышлением3 (действительное же имя ее -- пустозвонство и шарлатанство). Работая в этом духе и беспрерывно наблюдая, как ложное и дурное пользуется всеобщим признанием, как пустозвонство {Фихте и Шеллинг.} и шарлатанство {Гегель.}4 пользуются крайним уважением, я давно уже отказался от одобрения своих современников. Невозможно, чтобы то современное общество, которое в течение двадцати лет провозглашало величайшим из философов какого-то Гегеля, этого умственного калибана5, и провозглашало так громко, что эхо звучало по всей Европе, -- невозможно, чтобы оно соблазняло своим одобрением того, кто это наблюдал. Оно больше не имеет почетных венков для раздачи, его хвала продажна, и его порицание ничего не стоит. Что я говорю это искренне, видно из следующего: если бы я хоть несколько стремился к одобрению со стороны своих современников, я должен был бы вычеркнуть двадцать мест, которые, несомненно, от начала до конца противоречат всем их воззрениям и отчасти даже оскорбительны для них. Но я счел бы преступлением со своей стороны пожертвовать ради этого одобрения хотя бы одним слогом. Моей путеводной звездой действительно была истина, следуя за нею, я имел право думать прежде всего только о своем собственном одобрении, я совершенно отвернулся от века, который глубоко пал по отношению ко всем высшим стремлениям духа, и от деморализованной, за редким исключением, национальной литературы, в которой искусство связывать высокие слова с низменными побуждениями достигло своего апогея. Конечно, я никогда не избегну недостатков и слабостей, необходимо вытекающих из моей природы,, как это свойственно всем людям, но я не буду их увеличивать недостойным приспособлением к обстоятельствам.

Шо за мракобесие тут развели

По поводу этого второго издания я радуюсь прежде всего тому, что я не должен ничего брать назад по прошествии двадцати пяти лет, и, таким образом, мои основные убеждения вполне подтвердились, по крайней мере, для меня самого. Изменения первого тома, который один и содержит в себе текст первого издания, нигде поэтому не затрагивают существа дела, а касаются только второстепенных вещей, по большей же части состоят в кратких пояснительных добавлениях, приложенных к отдельным местам. Только критика кантовской философии подверглась значительным исправлениям и обстоятельным вставкам, потому что их нельзя было собрать в дополнительную книгу, как я это сделал во втором томе для каждой из четырех книг, излагающих мое собственное учение. Для последних я избрал такую форму дополнения и исправления потому, что за двадцать пять лет, прошедших со времени их написания, форма и тон моего изложения очень заметно изменились, и было бы неудобно сливать в одно целое содержание второго тома с содержанием первого, ибо от такого соединения пострадали бы оба. Вот почему я издаю обе работы отдельно и в своем прежнем изложении ничего не изменил даже там, где теперь я выразился бы совершенно иначе: я боялся придирчивой критикой старости испортить работу моих юных лет. То, что в этом отношении требует поправки, само собою восстановится в уме читателя с помощью второго тома. Оба тома, в полном смысле слова, служат дополнением друг к другу, -- именно по той же причине, по какой один возраст человека является в интеллектуальном отношении дополнением другого; вот почему не только каждый том содержит то, чего нет в другом, но и преимущества одного представляют собой именно то, чего недостает другому. Поэтому, если первая половина моего произведения имеет сравнительно с другой те достоинства, которые присущи только огню молодости и энергии первого замысла, то, с другой стороны, вторая половина превосходит первую той зрелостью и совершенной проработкой мыслей, которая достается в удел исключительно плодам долгой жизни и ее труда. Ибо когда я был в силах первоначально охватить основную мысль своей системы, непосредственно проследить ее в четырех ее разветвлениях, вернуться от них к единству их корня и затем ясно представить целое, тогда я не смог еще проработать все части системы с той законченностью, глубиной и основательностью, которые достигаются лишь многолетним размышлением над нею, -- необходимым для того, чтобы испытать и прояснить ее на бесконечных фактах, обосновать ее разнообразными доказательствами, ярко осветить ее со всех сторон, смело противопоставить ей контраст иных точек зрения, тщательно выделить в ней разные элементы и изложить их в стройном порядке. И хотя читателю, разумеется, было бы приятнее иметь мое произведение в цельном виде, а не в двух половинах, которые надо соединять при чтении, -- но пусть же примет он во внимание, что для этого я в течение одной жизненной поры должен был бы совершить то, что возможно только для двух, так как мне надо было бы обладать в одном и том же возрасте жизни качествами, которые природа распределила между двумя совершенно различными возрастами. Таким образом, изложить мое произведение в двух дополняющих
одна другую половинах было так же необходимо, как, ввиду невозможности изготовить ахроматический объектив из одного куска, его необходимо составлять из выпуклого стекла, флинтглаза, и вогнутого стекла, кронглаза, -- и только их соединенное действие достигает цели. С другой стороны, неудобство одновременного пользования двумя томами будет несколько возмещено для читателя разнообразием и отдыхом, которые влечет за собой обсуждение одного и того же предмета одним и тем же умом, в одном и том же духе, но в очень различные годы. Однако для того, кто еще не знаком с моей философией, было бы очень полезно прочитать сначала первый том, не заглядывая в дополнения, и воспользоваться ими только при втором чтении; иначе трудно будет охватить систему в ее связи, т. е. как она изложена лишь в первом томе, между тем как во втором дается более подробное обоснование и полное развитие главных учений в отдельности. Даже тот, кто не решится вторично прочесть первый том, сделает лучше, если прочтет второй лишь после первого и как самостоятельный, в прямом порядке его глав; последние, конечно, как-то связаны между собою, хотя и весьма свободно, а там, где эта связь отсутствует, ее всецело восполнит воспоминание о первом томе, если его хорошо усвоить. Кроме того, такой читатель всюду найдет ссылки на соответствующие места первого тома, в котором я с этой целью пронумеровал во втором издании в качестве параграфов отделы, отмеченные в первом издании только разделительными линиями.

Уже в предисловии к первому изданию я указал, что моя философия исходит из кантовской и поэтому предполагает основательное знакомство с нею. Я повторяю это здесь, ибо учение Канта производит в каждом уме, его постигнувшем, такой великий и коренной переворот, что его можно считать духовным возрождением. Только это учение в силах действительно устранить врожденный интеллекту и вытекающий из его первоначального строя реализм, для чего недостаточно было ни Беркли, ни Мальбранша6, ибо они рассматривали вопрос в очень общем виде, между тем как Кант входит в частности и делает это так, что не имеет себе ни образца, ни подражания и оказывает на ум совершенно особое, можно сказать, непосредственное воздействие; д результате последнего ум испытывает глубокое разочарование и начинает видеть все вещи в другом свете. Но лишь через это становится он восприимчив для более положительных разъяснений, которые я могу предложить. Кто же не овладел кантовской философией, тот, чем бы вообще он ни занимался, находится как бы в состоянии невинности, т. е. остается в плену у того естественного и младенческого реализма, в котором мы все родились и который делает способным ко всевозможным вещам, но только не к философии. Поэтому такой человек относится к усвоившему кантовскую философию, как несовершеннолетний к взрослому. То, что эта истина в наши, дни звучит парадоксом (чего совершенно не могло бы случиться в первые тридцать лет после появления "Критики чистого разума"), объясняется следующим: с тех пор выросло поколение, собственно, не знающее Канта, ибо для этого мало беглого, нетерпеливого чтения или передачи из вторых рук. А это, в свою очередь, происходит от того, что благодаря дурному руководству это поколение загубило свое время на философемы ординарных, т. е. непризванных умов или даже пустозвонных софистов, которых ему безответственно восхваляли. Отсюда путаница в основных понятиях и вообще вся та неописуемая топорность и примитивность, что проступают за напыщенным и претенциозным обличием в собственных философских опытах наших современников, получивших такое воспитание. Но в неисправимом заблуждении находится тот, кто воображает, будто можно изучить философию Канта по чужому изложению. Наоборот, я должен серьезно предостеречь от таких изложений, в особенности новых: именно в самые последние годы в сочинениях гегельянцев мне попадались такие пересказы кантовской философии, которые действительно переходят в область фантастики. Да разве и могут умы, уже в ранней молодости извращенные и испорченные бессмыслицей гегельянщины, понимать глубокомысленные исследования Канта? Их рано приучили считать пустословие за философские мысли, жалкие софизмы -- за остроумие, и пошлое мудрствование -- за диалектику; их головы расстроены усвоением неистовых словосочетаний, в которые ум тщетно и мучительно старается вложить какой-нибудь смысл. Им не нужна критика разума, им не нужна философия: им нужна medicina mentis [врачевание ума] и, прежде всего, в качестве очистительного, хотя бы un petit cours de senscommunologie [небольшой курс здравомыслия], -- и лишь тогда мы увидим, может ли еще когда-нибудь у них идти речь о философии.
Таким образом, напрасно бы мы стали искать кантовское учение где-нибудь в другом месте, кроме собственных произведений Канта; они же сплошь поучительны, даже там, где он заблуждается, даже там, где он не прав. Вследствие его оригинальности к нему в высшей степени приложимо то, что, собственно, относится ко всем истинным философам: их можно узнать только из их подлинных произведений, а не в чужой передаче. Ибо мысли выдающихся умов не переносят фильтрации через ординарную голову. Рожденные за широкими, высокими, прекрасно очерченными лбами, под которыми сияют лучистые глаза, они теряют всякую силу и жизнь и не узнают самих себя, когда их переносят в тесное жилище, под низкую кровлю узких, сдавленных, толстостенных черепов, из-под которых высматривают тупые взгляды, обращенные на личные цели. Можно даже сказать, что такие головы похожи на кривые зеркала, в которых все искажается, коверкается, теряет соразмерность красоты и предстает гримасой. Философские мысли можно брать только непосредственно у их творцов; поэтому тот, кто чувствует призвание к философии, должен посещать ее бессмертных учителей в безмолвной святыне их подлинных творений. Основные главы каждого из этих истинных философов в сто раз лучше познакомят с их учением, чем вялые и искаженные пересказы, составленные будничными голосами, которые к тому же по большей части глубоко погружены в модную в данный момент философию или в собственные излюбленные теории. Удивительно, однако, как публика решительно предпочитает такие изложения из вторых рук! Здесь, по-видимому, на самом деле проявляется то духовное сродство, в силу которого пошлая натура влечется к себе подобной и поэтому даже сказанное великим умом предпочитает выслушивать из себе подобных уст. Быть может, это покоится на том же принципе, что и система взаимного обучения, по которой дети лучше всего научаются у своих ровесников.

Теперь еще одно слово к профессорам философии. Уже давно меня поражают прозорливость, тонкий и верный такт, с которым они тотчас же при появлении моей философии узнали в ней нечто совершенно отличное от собственных стремлений и даже опасное, попросту говоря -- нечто такое, что им совсем не ко двору; поражают уверенная и остроумная политика, которая позволила им немедленно найти единственно правильный образ действий по отношению к ней, и абсолютное единодушие, с которым они его соблюдали, наконец, постоянство, с которым они остаются ему верны. Этот образ действий, который между прочим импонирует и своей чрезвычайно легкой выполнимостью, состоит, как известно, в полном невнимании и "засекречивании", употребляя злое выражение Гете: оно означает, собственно, утаивание важного и серьезного. Эффект этого незаметного средства усиливается той шумной вакханалией, которой взаимно празднуется рождение духовных детищ у единомышленников и которая заставляет публику оглядываться и наблюдать, с какой торжественной физиономией они по этому поводу поздравляют друг друга. Кто станет отрицать целесообразность подобной тактики? Нельзя же в самом деле возражать против принципа: primum vivere, deinde philosophari [сначала жить, затем философствовать]. Эти господа хотят жить, и притом жить за счет философии: к ней они пристроены вместе со своими женами и детьми, решившись на это вопреки povera e nuda vai füosofia ["бедный и нагой ступаешь ты, философия"] Петрарки7. Ну, а моя философия совсем не годится для того, чтобы давать заработок. Для этого ей недостает уже первых реквизитов, необходимых для хорошо оплачиваемой университетской философии: прежде всего, она совершенно не имеет спекулятивной теологии, которая между тем -- назло несносному Канту с его критикой разума -- должна быть главной темой всякой философии, хотя последней из-за этого вменяется в обязанность беспрестанно говорить о том, о чем она не может иметь решительно никакого понятия8. Мое учение не допускает даже столь умно продуманой профессорами философии и сделавшейся для них необходимой сказки о непосредственно и абсолютно познающем, созерцающем или внемлющем разуме, который надо лишь с самого начала навязать своим читателям, для того, чтобы потом уже самым удобным образом, как бы на четверке коней, въехать в область, лежащую по ту сторону всякого возможного опыта, -- в область, куда Кант вполне и навсегда закрыл доступ для нашего познания и где можно найти непосредственно открытыми и прекрасно изготовленными основные догматы современного иудаизированного оптимистического христианства9. Скажите на милость, какое дело до моей бесхитростной, лишенной этих существенных реквизитов, нехлебной и пытливой философии, которая своей путеводной звездой избрала одну только истину, обнаженную, невознаграждаемую, нелицеприятную, подчас преследуемую истину, и, не оглядываясь ни вправо, ни влево, держит свой путь прямо на нее, -- какое дело до нее той alma mater, милейшей хлебной университетской философии, которая, обремененная сотнями взглядов и тысячами соображений, опасливо лавирует на своем пути, всегда имея перед глазами страх Господен, волю министерства, уставы государственной церкви, желания издателя, одобрение студентов, дружеские отношения коллег, политическую злобу дня, летучее настроение публики и невесть что еще? Или что общего имеет мое тихое, серьезное искание истины с крикливостью тех схоластических пререканий между кафедрами и скамьями, сокровенной пружиной которых всегда являются личные цели? Скорее, эти два вида философии в основе своей разнородны. Поэтому со мной нельзя заключать ни компромисса, ни товарищества, и никто не может рассчитывать на меня, кроме ищущего одной лишь истины. Следовательно, не найдет во мне удовлетворения ни одна из современных философских партий, ибо все они преследуют свои цели, я же могу предложить только мысли, которые не подходят ни одной из них, потому что они не сделаны по образцу какой-либо из них. Для того же, чтобы моя собственная философия стала пригодной для кафедры, должны были бы наступить совершенно другие времена. Вот уж действительно было бы прекрасное зрелище, если бы философия, которой нельзя зарабатывать на жизнь, получила простор и даже снискала всеобщее уважение! Нет, это надо было предотвратить, и все, как один человек, должны были воспрепятствовать этому. Но спорить и опровергать -- дело нелегкое, да и опасное, хотя бы уже потому, что оно могло бы привлечь внимание публики, и чтение моих книг испортило бы, пожалуй, ее вкус к ученым ночным занятиям профессоров философии. Ибо кто попробовал серьезного, тому шутка, в особенности скучная, уже не понравится. Вот почему столь единодушно выбранная система замалчивания единственно правильна, и я могу только посоветовать оставаться при ней и продолжать ее, пока это возможно, пока игнорирующие не останутся игнорантами, -- тогда будет еще время совершить переворот. А до тех пор каждому предоставляется вырывать здесь и там перышко для собственного пользования, -- так как у себя дома избыток мыслей обыкновенно не очень-то подавляет. Таким образом, система пренебрежения и замалчивания может еще продержаться довольно долго, по крайней мере, в течение того времени, которое мне суждено еще прожить, а это уже большой выигрыш. Если же и до тех пор иной раз прозвучит чей-то нескромный голос, то его скоро заглушат громкие лекции профессоров, которые сумеют с важным видом занять публику совершенно другими вещами. Я советую все-таки несколько строже следить за единодушием тактики и в особенности наблюдать за молодыми людьми, которые обычно бывают ужасно нескромны. Ибо я все-таки не могу ручаться, что излюбленный образ действий всегда будет целесообразен, и я не могу отвечать за конечный результат. Руководить публикой, в общем доброй и послушной, -- дело очень своеобразное. Хотя мы почти во все времена видим главенство Горгиев и Гиппиев10, хотя абсурд, как правило, достигает кульминации, и невозможно, кажется, чтобы сквозь хор одурачивающих и одураченных проник голос одинокого, -- все-таки в каждую эпоху истинным творениям присуще совершенно своеобразное, тихое, медленное, мощное воздействие, и словно чудом подымаются они, наконец, над суетой, подобно аэростату, который из густого тумана нашей земной атмосферы воспаряет в более чистые регионы; поднявшись туда, он останавливается, и никто уже не может совлечь его вниз.

"Мир есть мое представление": вот истина, которая имеет силу для каждого живого и познающего существа, хотя только человек может возводить ее до рефлективно-абстрактного сознания; и если он действительно это делает, то у него зарождается философский взгляд на вещи. Для него становится тогда ясным и несомненным, что он не знает ни солнца, ни земли, а знает только глаз, который видит солнце, руку, которая осязает землю; что окружающий его мир существует лишь как представление, т. е. исключительно по отношению к другому, к представляющему, каковым является сам человек. Если какая-нибудь истина может быть высказана а priori, то именно эта, ибо она -- выражение той формы всякого возможного и мыслимого опыта, которая имеет более всеобщий характер, чем все другие, чем время, пространство и причинность: ведь все они уже предполагают ее, и если каждая из этих форм, в которых мы признали отдельные виды закона основания, имеет значение лишь для отдельного класса представлений, то, наоборот, распадение на объект и субъект служит общей формой для всех этих классов, той формой, в которой одной вообще только возможно и мыслимо всякое представление, какого бы рода оно ни было, -- абстрактное или интуитивное, чистое или эмпирическое. Итак, нет истины более несомненной, более независимой от всех других, менее нуждающихся в доказательстве, чем та, что все существующее для познания, т. е. весь этот мир, является только объектом по отношению к субъекту, созерцанием для созерцающего, короче говоря, представлением. Естественно, это относится и к настоящему, и ко всякому прошлому, и ко всякому будущему, относится и к самому отдаленному, и к близкому: ибо это распространяется на самое время и пространство, в которых только и находятся все эти различия. Все, что принадлежит и может принадлежать миру, неизбежно отмечено печатью этой обусловленности субъектом и существует только для субъекта. Мир есть представление.
Новизной эта истина не отличается. Она содержалась уже в скептических размышлениях, из которых исходил Декарт. Но первым решительно высказал ее Беркли: он приобрел этим бессмертную заслугу перед философией, хотя остальное в его учениях и несостоятельно. Первой ошибкой Канта было опущение этого тезиса, как я показал в приложении. Наоборот, как рано эта основная истина была познана мудрецами Индии, сделавшись фундаментальным положением философии Вед, приписываемой Вьясе, -- об этом свидетельствует В. Джонс в последнем своем трактате "О философии азиатов" ("Asiatic researches", vol. IV, р. 164): "Основной догмат школы Веданта2 состоял не в отрицании существования материи, т. е. плотности, непроницаемости и протяженности (их отрицать было бы безумием), а в исправлении обычного понятия о ней и в утверждении, что она не существует независимо от умственного восприятия, что существование и воспринимаемость -- понятия обратимые". Эти слова достаточно выражают совмещение эмпирической реальности с трансцендентальной идеальностью3.
Таким образом, в этой первой книге мы рассматриваем мир лишь с указанной стороны, лишь поскольку он есть представление. Но что такой взгляд, без ущерба для его правильности, все-таки односторонен и, следовательно, вызван какой-нибудь произвольной абстракцией, -- это подсказывает каждому то внутреннее противодействие, с которым он принимает мир только за свое представление; с другой стороны, однако, он никогда не может избавиться от такого допущения. Но односторонность этого взгляда восполняет следующая книга с помощью истины, которая не столь непосредственно достоверна, как служащая здесь нашим исходным пунктом, и к которой могут привести только глубокое исследование, более тщательная абстракция, различение неодинакового и соединение тождественного, -- с помощью истины, которая очень серьезна и у всякого должна вызывать если не страх, то раздумье, -- истины, что и он также может и должен сказать: "мир есть моя воля".
Но до тех пор, следовательно, в этой первой книге необходимо пристально рассмотреть ту сторону мира, из которой мы исходим, сторону познаваемости; соответственно этому мы должны без противодействия рассмотреть все существующие объекты, даже собственное тело (я это скоро поясню), только как представление, называя их всего лишь представлением. То, от чего мы здесь абстрагируемся, -- позднее это, вероятно, станет несомненным для всех, -- есть всегда только воля, которая одна составляет другую грань мира, ибо последний, с одной стороны, всецело есть представление, а, с другой стороны, всецело есть воля. Реальность же, которая была бы ни тем и ни другим, а объектом в себе (во что, к сожалению, благодаря Канту выродилась и его вещь в себе)4, это -- вымышленная несуразность, и допущение ее представляет собою блуждающий огонек философии.

То, что все познает и никем не познается, это -- субъект. Он, следовательно, носитель мира, общее и всегда предполагаемое условие всех явлений, всякого объекта: ибо только для субъекта существует все, что существует. Таким субъектом каждый находит самого себя, но лишь поскольку он познает, а не является объектом познания. Объектом, однако, является уже его тело, и оттого само оно, с этой точки зрения, называется нами представлением. Ибо тело -- объект среди объектов и подчинено их законам, хотя оно -- непосредственный объект {См.: О четверояком корне закона достаточного основания, § 22.}. Как и все объекты созерцания, оно пребывает в формах всякого познания, во времени и пространстве, благодаря которым существует множественность. Субъект же, познающее, никогда не познанное, не находится в этих формах: напротив, он сам всегда уже предполагается ими, и таким образом ему не надлежит ни множественность, ни ее противоположность -- единство. Мы никогда не познаем его, между тем как именно он познает, где только ни происходит познание.
Итак, мир как представление -- только в этом отношении мы его здесь и рассматриваем -- имеет две существенные и неделимые половины. Первая из них -- объект: его формой служат пространство и время, а через них множественность. Другая же половина, субъект, лежит вне пространства и времени: ибо она вполне и нераздельно находится в каждом представляющем существе. Поэтому одно-един ственное из них восполняет объектом мир как представление с той ж$ целостностью, что и миллионы имеющихся таких существ; но еслК бы исчезло и его единственное существо, то не стало бы и мира ка представления. Эти половины, таким образом, неразделимы даже для мысли, ибо каждая из них имеет значение и бытие только через другую и для другой, существует и исчезает вместе с нею. Они непосредственно ограничивают одна другую: где начинается объект, кончается субъект. Общность этой границы обнаруживается именно в том, что существенные и поэтому всеобщие формы всякого объекта, каковы время, пространство и причинность, мы можем находить и вполне познавать, и не познавая самого объекта, а исходя из одного субъекта, -- т. е., говоря языком Канта, они а priori лежат в нашем сознании. Открытие этого составляет главную заслугу Канта, и притом очень большую. Я же сверх того утверждаю, что закон основания -- общее выражение для всех этих а priori5 известных нам форм объекта/и потому все, познаваемое нами чисто а priori, и есть не что иное, как именно содержание этого закона и вытекающие из неге следствия; таким образом, в нем выражено все наше а priori достоверного познания. В своем трактате о законе основания я показал, как всякий объект подчиняется этому закону, т. е. находится в неизбежном отношении к другим объектам как определяемый, -- с одной стороны, как определяющий -- с другой; это идет так далеко, что всё существование всех объектов, поскольку они -- объекты, представления и ничего больше, вполне сводится к названному необходимому отношению их друг к другу, только в нем и состоит и потому совсем релятивно; об этом скоро будет сказано подробнее. Я показал там далее, что соответственно классам, на которые по своей возможности распадаются объекты, это необходимое отношение, выражаемое законом основания в общем виде, проявляется в других формах6, чем опять подтверждается правильность разделения этих классов. Я постоянно предполагаю здесь, что все сказанное там известно читателю и усвоено им; иначе, если все это не было там сказано, оно непременно нашло бы свое место здесь.

Главное различие между всеми нашими представлениями сводятся к различию между интуитивным и абстрактным. Последнее образует только один класс представлений -- понятия, а они на земле составляют достояние одного лишь человека, и его способность к ним, отличающая его от всех животных, искони называется разумом {Кант запутал это понятие разума; отсылаю к приложению и своим "Основным проблемам этики" (§ 6).}.
Эти абстрактные представления мы рассмотрим потом особо; сначала же будем говорить только об интуитивном представлении. Оно объемлет весь мир, или совокупность опыта вместе с условиями его возможности. Как было сказано, очень важным открытием Канта является то, что именно эти условия, эти формы опыта, т. е. самое общее в восприятии его, всем его проявлениям одинаково свойственное, -- время и пространство -- сами по себе, независимо от своего содержания, могут быть предметом не только абстрактного мышления, но и непосредственного созерцания. И такое созерцание не есть полученный из опыта путем повторения образ фантазии, но оно настолько независимо от опыта, что, напротив, последний надо считать зависимым от него, ибо свойствалространства и времени, как их а priori познает созерцание, имеют для всякого возможного опыта силу законов, сообразно которым он всюду должен происходить. Вот почему в своем трактате о законе основания я рассматривал время и пространство, поскольку они созерцаются чистыми и вне содержания, как особый и самостоятельный класс представлений. И как ни важно то открытое Кантом свойство названных всеобщих форм созерцания, что они очевидны сами по себе и независимо от опыта и что они познаваемы во всей своей закономерности, -- на чем и основывается математика со своей непогрешимостью, -- все же не менее замечательно и то их свойство, что принцип достаточного основания, определяющий опыт в качестве закона причинности и мотивации, и мышление в качестве закона обоснования суждений выступают здесь в совершенно особой форме, которую я назвал основанием бытия и которая во времени является последовательностью его моментов, а в пространстве -- положением его частей, до бесконечности взаимоопределяющих одна другую.
Кому из моего вступительного трактата сделалась ясной совершенная тождественность содержания закона основания, при всем разнообразии его видов, тот убедится, как важно для понимания внутренней сущности этого закона познание именно самой простой из его форм как таковой, и этой формой мы признали время. Подобно тому как в нем каждое мгновение существует, лишь уничтожив предыдущее, своего отца, чтобы столь же быстро погибнуть самому; подобно тому как прошедшее и будущее (помимо результатов своего содержания) столь же ничтожны, как любое сновидение, а настоящее служит только непротяженной и неустойчивой границей между тем и другим, -- так мы увидим эту самую ничтожность и во всех других формах закона основания и поймем, что как время, так и пространство, и как оно, так и все, что есть в нем и во времени, т. е. все, что вытекает из причин и мотивов, все имеет только относительное бытие, существует только через другое и для другого, однородного с ним, т. е. существующего тоже лишь таким образом. Сущность этого взгляда стара: в нем выражал Гераклит свое сетование на вечный поток вещей7; Платон низводил его предмет как нечто, всегда становящееся, но никогда не сущее; Спиноза называл это лишь акциденциями единственно сущей и пребывающей всеединой субстанции; Кант познанное таким образом противопоставлял в качестве простого явления вещи в себе; наконец, древняя мудрость индийцев гласит: "это Майя8, покрывало обмана, застилает глаза смертным и заставляет их видеть мир, о котором нельзя сказать -- ни что он существует, ни что он не существует; ибо он подобен сновидению, подобен отблеску солнца на песке, который путник издали принимает за воду, или -- брошенной веревке, которая кажется ему змеей". (Эти сравнения повторяются в бесчисленных местах Вед и Пуран9.) То, что все эти мыслители имели в виду и о чем они говорили, и есть не что иное, как рассматриваемый теперь нами мир как представление, подчиненное закону основания.

Кто познал тот вид закона основания, который проявляется в чистом времени как таковом и на котором зиждется всякий счет и вычисление, тот вместе с этим познал и всю сущность времени. Оно не более, каш именно этот вид закона основания, и других свойств не имеет. Последовательность -- форма закона основания во времени; последовательность -- вся сущность времени. Кто познал, далее, закон основания, как он господствует в чисто созерцаемом пространстве, тот вместе с этим исчерпал и всю сущность пространства, ибо последнее всецело есть не что иное, как возможность взаимных определений его частей одна другою, называемая положением. Подробное рассмотрение последнего и претворение вытекающих отсюда результатов в абстрактные понятия (для более удобного пользования) составляют содержание всей геометрии. Точно так же, кто познал тот вид закона основания, который господствует над содержанием названных форм (времени и пространства), над их воспринимаемостью, т. е. материей, другими словами: кто познал закон причинности, -- тот вместе с этим познал и все существо материи как таковой, ибо последняя всецело есть не что иное, как причинность, в чем непосредственно убедится всякий, -- лишь только он вдумается в предмет. Бытие материи -- это ее действие; иного бытия ее нельзя даже и помыслить. Только действуя, наполняет она пространство, наполняет она время; ее воздействие на непосредственный объект (который сам есть материя) обусловливает собою созерцание, в котором она только и существует; результат воздействия каждого иного материального объекта на другой познается лишь потому, что последний теперь иначе, чем раньше, действует на непосредственный объект, и только в этом названный результат и состоит. Таким образом, причина и действие -- в этом вся сущность материи: ее бытие есть ее действие (подробнее об этом см. в трактате о законе основания, § 21). Поэтому в высшей степени удачно совокупность всего материального названа действительностью {"Изумительно в некоторых случаях свойство слов, и обычай древней речи отмечает иное крайне выразительными знаками" (Сенека, письмо 81).}; это слово гораздо выразительнее, чем реальность! То, на что материя действует, опять-таки есть материя: все ее бытие и существо состоят, таким образом, только в закономерном изменении, которое одна ее часть производит в другой, так что это бытие и существо вполне относительно согласно отношению, имеющему силу только внутри ее же границ, -- значит, вполне подобно времени, подобно пространству.
Но время и пространство, каждое само по себе, наглядно представимы и без материи, материя же без них. не представима. Уже форма, которая от нее не отделима, предполагает пространство, а действие материи, в котором состоит все ее бытие, всегда касается какого-нибудь изменения, т. е. определения во времени. Пространство и время предполагаются материей не просто каждое само по себе, но сущность ее составляет соединение обоих, ибо, как показано, существо ее состоит в действии, в причинности. Все мыслимые, бесчисленные явления и состояния могли бы пребывать друг подле друга в бесконечном пространстве, не стесняя друг друга, или могли бы также, не мешая друг другу, следовать одно за другим в бесконечном времени. Тогда вовсе не были бы нужны и даже не применимы необходимое отношение их друг к другу и закон этого отношения, и, следовательно, тогда при всей совместности в пространстве и при всех изменениях во времени, пока каждая из этих обеих форм существовала бы и протекала бы сама по себе и без связи с другою, не было бы еще никакой причинности, а так как последняя составляет подлинную сущность материи, то не было бы и материи. Закон же причинности приобретает свое значение и необходимость только оттого, что существо изменения состоит не в простой смене состояния вообще, а в том, что в одном и том же месте пространства теперь есть одно состояние, а потом другое, и в один и тот же определенный момент времени здесь есть одно состояние, а там другое: только это взаимное ограничение времени и пространства друг другом сообщает закону, по которому должно происходить изменение, силу и вместе с тем необходимость. Таким образом, законом причинности определяется не последовательность состояний в одном только времени, а эта последовательность по отношению к определенному пространству, и не наличие состояний в определенном месте, а их наличие в этом месте и в определенное время. Изменение, т. е. смена, наступающая по закону причинности, всегда касается таким образом определенной части пространства и определенной части времени -- сразу и в связи. Поэтому причинность объединяет пространство со временем. Но мы нашли, что в действии, т. е. в причинности, заключается все существо материи, следовательно, и в ней пространство и время должны быть объединены, т. е. она должна сразу носить в себе свойства и времени, и пространства (как бы ни противоборствовали они друг другу), и она должна объединять в себе то, что в каждом из них в отдельности само по себе невозможно, а именно, подвижную текучесть времени и косную, неизменную устойчивость пространства; бесконечную делимость она имеет от обоих. Вот почему прежде всего она повлекла за собой сосуществование, которого не могло бы быть ни в одном только времени, не знающем подле, не в одном только пространстве, не знающем прежде, после или теперь. А сосуществование многих состояний и составляет, собственно, сущность действительности, ибо через него лишь и становится возможным пребывание, которое познается именно только из смены того, что существует наряду с пребывающим; но, с другой стороны, только благодаря пребывающему в смене последняя получает характер изменения, т. е. перемены качества и формы, при сохранении субстанции, т. е. материи {Что материя и субстанция одно и то же, показано в приложении.}. В одном только пространстве мир был бы косным и неподвижным, без после, без изменений, без действия, а без признака действия нет ведь и представления материи. В одном только времени все было бы текуче: не было бы постоянства, подле, не было бы вместе, а, следовательно, и пребывания: опять-таки не было бы и материи. Только из соединения времени и пространства вырастает материя, т. е. возможность сосуществования и потому пребывания, а из нее -- возможность постоянства субстанции при смене состояний {Это раскрывает и основу кантовского объяснения материи, согласно которому она есть "подвижное в пространстве"10: ведь движение состоит только в соединении пространства и времени.}. Будучи в сущности соединением времени и пространства, материя всецело носит на себе отпечаток обоих. Она свидетельствует о своем происхождении из пространства отчасти формой, которая от нее неотделима, а в особенности (ибо смена принадлежит только времени, существует только в нем, а сама по себе не есть что-либо устойчивое) своим постоянством (субстанцией), априорная достоверность которого может поэтому всецело выводиться из достоверности пространства {А не из познания времени, как думает Кант; подробнее см. в приложении.}. Свое же происхождение из времени она обнаруживает своей качественностью (акциденцией), без которой она никогда не проявляется и которая всегда есть только причинность, действие на другую материю, т. е. изменение (временное понятие). Закономерность же этого действия всегда относится сразу к пространству и времени и только потому и имеет значение. Какое состояние должно последовать в это время на этом месте -- вот определение, на которое только и распространяется законодательная сила причинности. На этом выводе основных определений материи из а priori известных нам форм нашего познания основывается то, что некоторые свойства ее мы познаем а priori, а именно, наполнение пространства, т. е. непроницаемость, т. е. действенность, затем протяженность, бесконечную делимость, сохраняемость, т. е. неразрушимость, и наконец подвижность; напротив, тяжесть, хотя она и не составляет исключения, надо все-таки причислить к познанию а posteriori, хотя Кант в "Метафизических началах естествознания" (стр. 71; изд. Розенкранца, стр. 372) считает ее познаваемой а priori.

Но как объект вообще существует только для субъекта в качестве его представления, так и каждый особый класс представлений существует только для такого же особого определения в субъекте, которое называют той или другой познавательной способностью. Субъективный коррелат времени и пространства самих по себе как ненаполненных форм Кант назвал чистой чувственностью; это выражение, поскольку Кант первый проложил здесь путь, может быть сохранено, хотя оно и не совсем удачно, ибо чувственность уже предполагает материю. Субъективным коррелатом материи, или причинности (это одно и то же), является рассудок, и более он ничего собой не представляет. Познавать причинность -- вот его единственная функция, его исключительная, великая, многообъемлющая способность, имеющая разнообразное применение, но при этом неоспоримо-тождественная во всех своих проявлениях. Наоборот, всякая причинность, следовательно, всякая материя, а с нею и вся действительность, существует только для рассудка, через рассудок, в рассудке. Первое, самое простое и постоянное проявление рассудка -- это созерцание действительного мира; оно всецело есть познание причины из действия, поэтому всякое созерцание интеллектуально. Его все-таки никогда нельзя было бы достигнуть, если бы известное действие не познавалось бы непосредственно и не служило бы таким образом исходной точкой. Это -- действие на животные тела, которые выступают в силу этого как непосредственные объекты субъекта: созерцание всех других объектов совершается через их посредство. Изменения, которые испытывает всякое животное тело, познаются непосредственно, т. е. ощущаются, и так как это действие сейчас же относят к его причине, то и возникает созерцание последней как объекта. Этот переход к причине не есть умозаключение в абстрактных понятиях, совершается он не посредством рефлексии, не по произволу, а непосредственно, необходимо и правильно. Это способ познания чистого рассудка, без которого никогда не было бы созерцания, а оставалось бы только смутное, как у растений, сознание изменений непосредственного объекта, которые без всякого смысла следовали бы друг за другом, если бы только не имели для воли значения в качестве боли или удовольствия. Но как с восходом солнца выступает внешний мир, так .рассудок одним ударом, своей единственной, простой функцией претворяет смутное, ничего не говорящее ощущение -- в созерцание. То, что ощущает глаз, ухо, рука, -- это не созерцание, это -- простые чувственные данные. Лишь когда рассудок переходит от действия к причине, перед ним как созерцание в пространстве расстилается мир, изменчивый по своему облику, вовеки пребывающий по своей материи, ибо рассудок соединяет пространство и время в представлении материи, т. е. действительности. Этот мир как представление, существуя только через рассудок, существует и только для рассудка. В первой главе своего трактата "О зрении и цвете" я уже показал, как из данных, доставляемых чувствами, рассудок творит созерцание, как из сравнения впечатлений, получаемых от одного и того же объекта различными чувствами, ребенок научается созерцанию, как именно только в этом находится ключ к объяснению многих чувственных феноменов -- простого видения двумя глазами, двойного видения при косоглазии или при неодинаковой удаленности предметов, стоящих друг за другом и одновременно воспринимаемых глазом, и всяких иллюзий, которые возникают от внезапной перемены в органах чувств. Но гораздо подробнее и глубже изложил я этот важный вопрос во втором издании своего трактата о законе основания (§ 21). Все сказанное там было бы вполне уместно здесь и, собственно, должно бы быть здесь повторено, но так как мне почти так же противно списывать у самого себя, как и у других, кроме того, я не в состоянии изложить это лучше, чем это сделано там, то вместо того, чтобы повторяться здесь, я отсылаю к названному сочинению, предполагая при этом его известным.
То, как учатся видеть дети и подвергшиеся операции слепорожденные; простое видение воспринятого вдвойне, двумя глазами; двойное видение и осязание при перемещении органов чувств из их обычного положения; появление объектов прямыми, между тем как их образ в глазу опрокинут; перенесение на внешние предметы цвета, составляющего только внутреннюю функцию, полярное разделение деятельности глаза; наконец, стереоскоп, -- все это твердые и неопровержимые доказательства того, что всякое созерцание не просто сенсуально, а интеллектуально, т. е. является чистым рассудочным познанием причины из действия и, следовательно, предполагает закон причинности, от познания которого зависит всякое созерцание и потому опыт во всей своей изначальной возможности, а вовсе не наоборот, т. е. познание причинного закона не зависит от опыта, как утверждал скептицизм Юма, опровергаемый только этими соображениями. Ибо независимость познания причинности от всякого опыта, т. е. его априорность, может быть выведена только из зависимости от него всякого опыта, а это в свою очередь можно сделать, лишь доказав приведенным здесь способом (изложенным в только что упомянутых местах), что познание причинности уже вообще содержится в созерцании, в области которого заключен всякий опыт, т. е. что оно всецело априорно в своем отношении к опыту, предполагается им как условие, а не предполагает его, -- но этого нельзя доказать тем способом, которым попытался сделать это Кант и который я подверг критике в § 23 своего трактата о законе основания.

Но надо остерегаться великого недоразумения, будто бы ввиду того, что созерцание совершается при посредстве познания причинности, между объектом и субъектом есть отношение причины и действия; наоборот, такое отношение существует всегда только между непосредственным и опосредованным объектом, т. е. всегда только между объектами. Именно на этом неверном предположении основывается нелепый спор о реальности внешнего мира, спор, в котором выступают друг против друга догматизм и скептицизм, причем первый выступает то как реализм, то как идеализм. Реализм полагает предмет как причину и переносит ее действие на субъект. Фихтевский идеализм считает объект действием субъекта. Но так как -- и это надо повторять неустанно -- между субъектом и объектом вовсе нет отношения по закону основания, то ни то, ни другое утверждение никогда не могло быть доказано, и скептицизм успешно нападал на них обоих. Ибо как закон причинности уже предшествует в качестве условия созерцанию и опыту и поэтому его нельзя познать из них (как думал Юм), так объект и субъект уже предшествуют, в качестве первого условия, всякому познанию, следовательно, и вообще закону основания, потому что последний -- это только форма всякого объекта, непременный способ его проявления; объект же всегда предполагает субъект, поэтому между ними обоими не может быть отношения причины и следствия. Задача моего трактата о законе основания в том и состоит, чтобы представить содержание этого закона как существенную форму всякого объекта, т. е. как общий способ всякого объективного бытия и нечто присущее объекту как таковому, но объект как таковой всюду предполагает субъект в качестве своего необходимого коррелата, так что последний всегда остается за пределами действия закона основания. Спор о реальности внешнего мира имеет в своей основе именно это неправильное распространение действия названного закона и на субъект; исходя из этого недоразумения, он никогда не мог понять самого себя. С одной стороны, реалистический догматизм, рассматривая представление как действие объекта, хочет разделить их -- представление и объект, тогда как оба они суть ведь одно и то же; он хочет принять совершенно отличную от представления причину -- объект в себе, независимый от субъекта, а это нельзя даже помыслить, ибо объект уже как таковой всегда предполагает субъект и всегда остается поэтому только его представлением. Исходя из того же неправильного предположения, скептицизм в противоположность этому взгляду утверждает, что в представлении мы всегда имеем только действие, а не причину, т. е. что мы никогда не познаем бытия, а всегда -- только действие объектов; но последнее, быть может, совсем и не похоже на первое, да и вообще понимается совершенно неверно, ибо закон причинности должен выводиться лишь из опыта, реальность же последнего опять-таки должна покоиться на нем. На это -- в поучение обоим -- следует заметить, что, во-первых, объект и представление -- это одно и то же; во-вторых, бытие наглядных предметов -- это именно их действие и именно в последнем заключается действительность вещи, а требование бытия объекта вне представления субъекта и бытия действительной вещи отдельно от ее действия вовсе не имеет смысла и является противоречием; поэтому познание способа действия какого-нибудь воспринятого объекта исчерпывает уже и самый этот объект, поскольку он -- объект, т. е. представление, так как сверх того в нем ничего больше не остается для познания. В этом смысле мир, созерцаемый в пространстве и времени, проявляющий себя как чистая причинность, совершенно реален; и он есть безусловно то, за что он себя выдает, а выдает он себя всецело и без остатка за представление, связанное по закону причинности. В этом -- его эмпирическая реальность. Но с другой стороны, всякая причинность существует только в рассудке и для рассудка, и, следовательно, весь этот действительный, т. е. действующий мир как таковой, всегда обусловлен рассудком и без него -- ничто. Однако не только поэтому, но уже и потому, что вообще нельзя без противоречия мыслить ни одного объекта без субъекта, мы должны совершенно отвергнуть такое догматическое понимание реальности внешнего мира, которое видит ее в независимости этого мира от субъекта. Весь мир объектов есть и остается представлением, и именно поэтому он вполне и во веки веков обусловлен субъектом, т. е. имеет трансцендентальную идеальность. Но в силу этого он -- не обман и не мираж: он выдает себя за то, что он есть в самом деле, -- за представление, и даже за ряд представлений, общей связью которых служит закон основания. Как таковой мир понятен здравому рассудку даже в своем внутреннем смысле и говорит с ним на совершенно понятном языке. Только ум, искаженный мудрствованием, может спорить о его реальности, и это всегда вызывается неправильным применением закона основания: последний хотя и связывает друг с другом все представления, какого бы класса они ни были, но никогда не связывает их с субъектом или с чем-нибудь таким, что не было бы ни субъектом, ни объектом, а было бы только основанием объекта; самая мысль о такой связи -- нелепость, ибо только объекты могут быть основанием, и притом всегда только объектов.

>>182797511
Разве вы ничего не чувствуете? Все внутреннее расстояние отверстия и т. Д. - второй глоток. Иногда я чувствую, что это их идея. И имейте в виду, что это не сработало. Он пропустил идею, которая исчезла в прошлом. И ты не наполнил меня большей частью.
Все генетические в мозге, в невыносимой боли без общей причины.
Вы захотите узнать отверстие. И поглотите вас. Не хвастайтесь таким же образом - нарисуйте свои напитки!

Я знаю середину твоего лица. И в темноте, в темноте, в сопровождении ответственности за голодную религию, дающей свет пламени, он был голоден и вышел из-за спины. Это будет конец вещей, здесь нет работы, полной бесконечного огня. Это непрерывный процесс развития костей.

(«Я» не является ответом на вопрос «Почему я?»

(Хотелось бы надеяться, что их миссия будет выполнена. Много миссий необходимо, если они были скучными, если это необходимо, именно вы, я не ожидал, что вы решите, что я принял это решение для реализации Я хочу, чтобы вы знали, что я не хочу понимать, почему нет причин, особенно вне рамки индивидуальной политики отбора, что он позаботится о чем-то очень полезном Это человек, который отрицает это.

(В большинстве случаев, зная, что все ошибочные угрозы их интересам о плохих видах и угрозах с обеих сторон могут прийти сюда, она также участвует в паранойе вредных беспролезно - В дополнение к этому безумию ...)

Это было ... - Жители куклы, достаточно сильной, чтобы верить в высокий уровень обслуживания, который более эффективен для подсознания, - это команда мысли, которая создает иллюзию полного государственного контроля, подлежащего соблюдению средства)

Дурак был бы так долго, а не ждать, пока неизвестное останется на всю жизнь, чтобы избежать тела. Все складывается в делах.
Умная, эта звезда навсегда, неизбежно мы признаем неизбежную смерть.
Потому что это друг, в другой раз мне говорили на улице по причине убийства гостя. У нас нет страха - я не знаю страха.
(Сама жизнь - галстук, реалистичный результат метода, у нас нет других вариантов - но теперь, когда смерть отношений должна разрушить цепочку, спокойно Я сказал: «Добро пожаловать домой ..»).


Возможно, это единственная возможность раскрыть дебаты между иностранным оружием и людьми? Напротив, есть пересечения, но этот ребенок уже является человеком, который создает ряд способов решения самой проблемы, этого человека в определенный период времени. Мир является частью вселенной, очень тихо, ища белый свет. Уменьшите различные (не яркие) выцветшие изображения и заполните другие цвета. Какая картина должна промывать мозги. Например, трудно понять, что такое форма из черной воды, и вы не можете понять грязь.
После того, как пространство, скрывающееся тайно от края первой части, обрушивается, вы не должны быть черными и должны быть построены. Если вы не можете себе представить, мир уничтожит, если станет ясно, кто это был, и они уничтожат самые скучные места.

Внезапное решение неверно (то, что дано, определяется как точная основополагающая философия): против его вдыхания, а не его вдыхания. )

(Хотя полнота объективной истории, она не имеет того же определения, которое может выполнить любой человек.
И при определенных обстоятельствах это разговор для всех. )

(Разве это не винит вас или не доказывает, что винить?
Если это не соответствует вашему интересам на шестом месте, он не признает, что это действительно так. Это единственный вопрос, непонятный из того, что было решено. Он показывает понимание различных уровней. )

(Создатель разрушения, который начался первым, однако, не забывает, что результат ... не окончательный факт после его завершения)

(Это даже верно изнашивается. На самом деле, потому что показанная доктрина не слишком важна для этого, а скорее гораздо больше правды, чем время, а не числа, вы действительно не можете себе представить слишком много. )

(Кто не может понять сущность человека, почему доктрина и предрассудки клиник, исключая NAT, и связь может быть использована для понимания того, что они должны быть рады изменить эффект На переднем плане ранее открытого вида спереди.

Пидоран-нелюдь,слушай сюда.

Для эзотерических исследований нужна аутентичная магия. Сделаем на это ударение, хотя и ценой обвинения в повторении: магия, равно как и алхимия и другой древний gnosis, совсем мало или ничего не имеют с тем, что они говорят падкие до сенсаций круги. Маги не стремятся к личному могуществу, как многие полагали. Тренировка воли это важное требование при всякой духовной практике и, по правде говоря, при всяком порядке вещей. Значит, главная особенность магии состоит не в «могуществе», но в духовной реализации через техники и влияния – связанные с воображением, мышлением, зрением, ритуалом, речью – направленные в основе своей на самого практикующего, что позволит ему впоследствии снять покрывало Изиды, то есть даст адепту возможность ощутить обнаженную реальность, свободную от какой-либо иллюзии. Алхимия, со своей стороны, это не путь, направленный на получение физического золота, намного более ценного, и она включает тонкие и другие, оперативные аспекты, то, что, без сомнения, превращает её в одну из самых всесторонних систем знания, даже хотя в действительности немногие смогли бы помочь встать неофиту на её огненный путь.

На обширном поле Традиции магия похож на теургию. Вне этого определения остаются те изыскания и операции, некромантические и прочие, которые до бесконечности эксплуатирую оккультисты. Монах-бенедектинец и алхимик Антуан Дом-Пернети в своем знаменитом «Словаре», ведя речь о магах , указывает: «Они занимались магией, но этой тонкой магией, и в полном смысле слова, практикуемой самыми великими людьми древности. Этой магии было дано названии теургии, чтобы отличить её от магии суеверной и порицаемой, практикуемой благодаря злоупотреблению природными и чудотворными предметами, с вызовом злых духов, в то время как теургия состоит в познании и практике самых любопытных и менее всего известных тайн Природы» . Здесь нам следует запомнить именно это значение слова «магия», которое и господствовало во время Средневековья и даже Возрождения. Эти представления разделяли великие мыслители, среди них Парацельс, Агриппа и Эккартсгаузен

>>182797576
Сначала проповедовать.
Он родился из пепла в племени Бело, еще до войны с северным народом. Айем netchimenov пришел в первую деревню, ее тень была Boethiah, принц принц, и известных и неизвестных поворот перед ней, пока это не похоже на звездное или звездное сообщение , Айем взял жену Нечимена и сказал:
«Одна из трех королевы I Likozmeinaya, семь слогов в вас, AYEM AE SEHTI AE VEHK, это образ или заклинание того, что вы повторяете как тайну».
Затем Айям бросил женщину в море. Там грызун поднял ее и вел в стекло и коралловую крепость. Они дали ей жабры и пальцевое молоко, сменили гениталии и сломали изображение как яйцо. Поэтому она провела 7-8 месяцев.
Сет подошел к девушке и сказал:
«Я один из трех царей, среди вас, мой брат, моя сестра, все имеет невидимое знание слов и мечей, которые вы должны обучать до прибытия Хортатора».
Сет протянул руки, и тысячи Гомункули отплыли. Каждый был похож на блестящую веревку, и на побережье Аззурры плавала женщина. Там она все еще занимает 7 или 8 месяцев, берет на себя уход за яйцами и код Мефалы, а пророчество Veloth получает знания о его прочтении, даже запрещенное обучение Trinimac.
Семь Daedella приходили к ней всю ночь, каждый дал яйцо новое движение. Это может быть достигнуто путем специфического движения кости. Их называли баронами движения. Восьмой Даэдро был полупринцем по имени Фа-Нуит-Хюн или множителем знаменитых движений. И Фа-Нуит-Хюн сказал:
«Чего вы ожидаете?
На нее ответила Нечимен: жена Хортатора.
«Когда я сейчас падаю, мне нужно вернуться к неизвестным солдатам, почему у меня война, я перееду на землю Индориль на 3 месяца, но сначала я покажу вам что-нибудь Я сделаю это.
И наполовину отпечатанный барон участвовал в ряду боевого стиля, с плохим лицом, танцующим перед яйцом и обученным способом.
«Слушай, проснись, найдите лицо в свете маяков в моей машине, потому что оно содержит истинный путь всех совершенных противоречий», каков его номер?
Имея менее 3 граммов честной работы, сказал, что число равно количеству птиц, которые могут строить гнезда на ветвях древней тибролы, но в последующие годы Вивек нашел лучшее число, со своими людьми Я разделяю эту тайну.
«Я сорвал мир левой рукой, но у меня есть возможность сокрушить меня по правой руке». Любовь зависит от моей воли.
И конец этих слов - Альмусуби.

Если ближе исследовать происхождение этого вопроса о реальности внешнего мира, то мы найдем, что, кроме указанного неверного применения закона основания к тому, что лежит вне его сферы, присоединяется еще особое смешение его форм, а именно, та форма, которую он имеет только по отношению к понятиям, или абстрактным представлениям, переносится на наглядные представления, реальные объекты, и требуется основание познания от таких объектов, которые могут иметь лишь основание становления. Над абстрактными представлениями, над понятиями, связанными в суждения, закон основания господствует, конечно, в том смысле, что каждое из них свою ценность, свое значение, все свое существование, в данном случае, именуемое истиной, получает исключительно через отнесения суждения к чему-нибудь вне его, к своей основе познания, к которой, следовательно, надо всегда возвращаться. Наоборот, над реальными объектами, над наглядными представлениями, закон основания господствует как закон не основы познания, а основы становления, закон причинности; каждый из этих объектов заплатил ему свою дань уже тем-, что он стал, т. е. произошел как действие из причины; требование основы познания не имеет здесь, следовательно, силы и смысла, -- оно относится к совершенно другому классу объектов. Поэтому наглядный мир, пока мы останавливаемся на нем, не возбуждает в наблюдателе недоверия и сомнений: здесь нет ни заблуждения, ни истины, -- они удалены в область абстрактного, рефлексии. Здесь же мир открыт для чувств и рассудка, с наивной правдой выдавая себя за то, что он есть, -- за наглядное представление, закономерно развивающееся в связи причинности.
Вопрос о реальности внешнего мира, как мы его рассматривали до сих пор, вытекал всегда из блужданий разума, доходившего до непонимания самого себя, и ответить на этот вопрос можно было только разъяснением его содержания. После исследования всего существа закона основания, отношения между объектом и субъектом и истинных свойств чувственного созерцания, указанный вопрос должен был отпасть сам собою, ибо в нем не осталось больше никакого смысла. Но кроме названного, чисто умозрительного происхождения, он имеет и совершенно иной, собственно эмпирический источник, хотя и здесь он все еще ставится в спекулятивных целях. В последнем значении смысл его гораздо понятнее, чем в первом. Он состоит в следующем: мы видим сны -- не сон ли вся наша жизнь? Или, определеннее: есть ли верное мерило для различения между сновидениями и действительностью, между грезами и реальными объектами? Указание на меньшую живость и ясность грезящего созерцания сравнительно с реальным не заслуживает никакого внимания, ибо никто еще не сопоставлял их непосредственно друг с другом для такого сравнения, а можно было сравнивать только воспоминание сна с настоящей действительностью. Кант решает вопрос таким образом: "Взаимная связь представлений по закону причинности отличает жизнь от сновидения". Но ведь и во сне все единичное тоже связано по закону основания во всех его формах, и эта связь только прерывается между жизнью и сном и между отдельными сновидениями. Ответ Канта поэтому мог бы гласить лишь так: долгое сновидение (жизнь) отличается непрерывной связностью по закону основания, но оно не связано с короткими сновидениями, хотя каждое из них само по себе имеет ту же связность; таким образом, между последними и первым этот мост разрушен, и по этому признаку их и различают. Однако исследовать по такому критерию, приснилось ли что-нибудь или случилось наяву, было бы очень трудно и часто невозможно: ведь мы совершенно не в состоянии проследить звено за звеном причинную связь между каждым пережитым событием и данной минутой, но на этом основании еще не утверждаем, что такое событие приснилось. Поэтому в действительной жизни для различения сна от реальности обыкновенно не пользуются такого рода исследованием. Единственно верным мерилом для этого служит на деле не что иное, как чисто эмпирический критерий пробуждения: последнее уж прямо и осязательно нарушает причинную связь между приснившимися событиями и реальными. Прекрасным подтверждением этого является, замечание, которое делает Гоббс во 2-й главе "Левиафана", а именно: мы легко принимаем сновидения за действительность даже по пробуждении, если заснули нечаянно, одетыми, в особенности если все наши мысли были поглощены каким-нибудь предприятием или замыслом, которые во сне занимают нас так же, как и наяву; в этих случаях пробуждение мы замечаем почти столь же мало, как и засыпание -- сон сливается с действительностью и смешивается с нею. Тогда, конечно, остается только применить критерий Канта; но если и затем, как это часто бывает, причинная связь с настоящим или ее отсутствие совсем не могут быть выяснены, то навсегда останется не решенным, приснилось ли известное событие или случилось наяву. Здесь действительно слишком явно выступает перед нами тесное родство между жизнью и сновидением; не постыдимся же признать его, после того как его признали и высказали много великих умов. Веды и Пураны для всего познания действительного мира, который они называют тканью Майи, не знают лучшего сравнения, чем сон, употребляя его чаще любого другого. Платон не раз говорит, что люди живут только во сне и лишь один философ стремится к бдению. Пиндар (П. η, 135) выражается: человек -- сон тени, Софокл говорит:

Наконец, Кальдерон был до того проникнут этим воззрением, что пытался выразить его в сваей в некотором роде метафизической драме: "Жизнь -- это сон"12.
После этого обилия цитат из поэтов да будет позволено и мне употребить сравнение. Жизнь и сновидения -- это страницы одной и той же книги. Связное чтение называется действительной жизнью. А когда приходит к концу обычный срок нашего чтения (день) и наступает время отдыха, мы часто продолжаем еще праздно перелистывать книгу и без порядка и связи раскрываем ее то на одной, то на другой странице, иногда уже читанной, иногда еще неизвестной, но всегда из той же книги. Такая отдельно читаемая страница действительно находится вне связи с последовательным чтением, но из-за этого она не особенно уступает ему: ведь и цельное последовательное чтение также начинается и кончается внезапно, почему и в нем надо видеть отдельную страницу, но только большого размера.
Итак, хотя отдельные сновидения отличаются от действительной жизни тем, что они не входят в постоянно пронизывающую ее общую связь опыта, и хотя пробуждение указывает на эту разницу, тем не менее именно самая связь опыта принадлежит действительной жизни как ее форма, и сновидение в свою очередь противопоставляет ей свою собственную внутреннюю связь. И если в оценке их встать на точку зрения за пределами жизни и сновидения, то мы не найдем в их существе определенного различия и должны будем вместе с поэтами признать, что жизнь -- это долгое сновидение.
Если от этого вполне самостоятельного эмпирического источника вопроса о реальности внешнего мира мы вернемся к его умозрительному происхождению, то хотя мы и нашли, что оно заключено, во-первых, в неправильном применении закона основания, а именно между субъектом и объектом, во-вторых, в смешении его форм, а именно в перенесении закона основы познания в ту область, где царит закон основы становления, -- тем не менее вопрос этот едва ли так настоятельно мог бы занимать философов, если бы он был лишен всякого истинного содержания и если бы в его существе не лежала верная мысль как его подлинный источник, о котором следовало бы предположить, что, лишь вступив в область рефлексии в поисках своего выражения, он получил такие превратные, непонятные самим себе формы и вопросы. Так, по моему мнению, обстоит дело, и как чистое выражение того внутреннего смысла проблемы, которого она не могла найти, я предлагаю следующее. Что представляет собой этот наглядный мир, помимо того, что он есть мое представление? Сознаваемый мною лишь в одном виде, а именно как представление, не есть ли он, подобно моему телу, осознаваемому мною двояко, не есть ли он, с одной стороны, представление, а с другой -- воля! Разъяснение этого вопроса и утвердительный ответ на него составят содержание второй книги, а выводы из него займут остальную часть этого сочинения.

Вторая проповедь.
Женщина, несущая яйцо Вивека, отправилась искать страну Индорил. По дороге к ней побывало много духов, и будущее дало указание ее сыну - дочери славному и невидимому воину - поэту Vvardenfell, Vivec. Первый дух обнял ее на руках и крепко обнял. Женщины поглотили несовершенные усилия. Вивек с радостью ударил по пяти углам мира, кивнул и сказал это.
«Каждый, кто исполняет этот святой поступок, сильнее и лучше других!»
Второй дух был слишком высокомерным и должен был избавиться от него с помощью заклинания «головная боль». Третий дух Ат-Хатер пришел к женщине, когда она сидела под Имперским зонтиком. Его одежда была вязаной в скрытом смысле, и яйцо увидело их три раза. Первый Вивек сказал:
«Ха, это ничего не значит!»
Глядя снова, он сказал:
«Ну, тем не менее, может быть что-то».
Наконец взгляните на одежду Ат-Хатуры, он сказал:
«Удивительно, но я чувствую, что мне не хватает чего-то!
«Это правда», - сказал Ат-Хатур.
Четвертый дух пришел с пятым, потому что они были кузенами. Они попробовали свои призрачные движения, чтобы найти свою сущность и коснуться яиц. Некоторые говорят, что его форма Вивека похожа на теневую звезду. Я считаю, что другие напоминают воскресение исчезающей формы.
Первые братья сказали: «Моя семья принес несчастье, которое ведет к концу света».
Вторые братья и сестры сказали: «И из моей семьи я получил все примитивные браки, сопровождаемые этим несчастьем».
И яйцо улыбнулось.
«Я слишком молод для этого». Я должен был родиться первым. "
И появился шестой дух, с самого начала создания мира стал черным ручным мейлом, который преподавал секс и убийство искусства в Велоти. Его горящее сердце растопило глаза женщины и вытащило яйцо из живота и сделало шесть разрезов. Но изображение яйца может видеть древнее, где земля еще не ослеп.
Я присоединился к Дадарото и завладел его секретом, но не все, так что сеть в мире останется сильной. После этого Мехура · Черные · Руки вернули яйцо женщине, смахнули ее магией, ее рана исцелилась. Но Даэдро не вернул ей глаза и сказал:
«У Бога есть три ключа в центре, рождение, автомобили, слова.
В этой проповеди Sage найдет половину этих ключей.
И конец этих слов - Альмусуби.

>>182797616
ЕРЕСЬ!
Магистр Васян ордена Буйных Пацифистов сидел на капитанском мостике своего флагмана - боевой баржи "Мстительная месть" и пытался выстроить стратегию для продолжения не так давно начавшегося противостояния космических десантников жрецам Марса. В начале эта война казалась довольно простой: на позиции его ордена мерным шагом надвигались легионы скитариев, тысяча за тысячей их перемалывал болтерный огонь доблестных лучших воинов Императора. Пусть даже и сами они несли потери от ответных залпов механизированных роботов, но соотношение их было в пользу космодесантников: на одного павшего боевого брата приходилось до десятка скитариев. Однако, спустя примерно месяц беспрерывных боев начались довольно серьезные проблемы: восполнять потери было неоткуда, так как до рекрутского мира ордена лететь бы пришлось примерно половину сегментума; доспехи с каждым днем войны изнашивались все сильнее, да и боевые машины требовали обслуживания и ухода, не говоря уже о взорванных, замену которым получить стало попросту неоткуда. Да и болтов становилось все меньше. Несомненно, с какой-то частью проблем доблестно справлялся десяток технодесантников, имевшихся в распоряжении Буйных Пацифистов, но их усилий все равно не хватало. Дальше - хуже: за шеренгами скитариев начали все чаще объявляться боевые роботы, большинству которых болтерный огонь просто не мог повредить. На них приходилось тратить выстрелы самых технологичных орудий, таких как мельтаганы и плазмаганы, но чаще доходило до рукопашных схваток, в которых космодесантники были неудержимы и несли разрушение своими цепными мечами и силовыми кулаками, но опять же: сами несли потери, а оружие ближнего боя потихоньку приходило в негодность... Но, по-крайней мере, Буйным Пацифистам было еще неплохо, орден Манямировых встретился с десятком титанов, в результате чего 40% ордена были попросту испарены еще до того как вышли на стрелковые позиции, а еще 30% были попросту раздавлены огромными ногами божественных механизмов. Потери восполнять опять-таки было негде, да и запас геносемени не позволил бы восстановить такое количество воинов сразу... И это даже не говоря о том, что требовалось еще потратить несколько лет на их обучение и подготовку.
- Брат-магистр! - с криком в рубку ворвался адъютант Васяна. - Нашими разведчиками были замечены боевые машины Центурио Ординатус, готовящиеся к залпу.
- Передайте нашим войскам, пусть займут любые укрытия, Бог-Император защитит нас от этих инженеров, которые привыкли за уютными станками всю жизнь в помещении работать!
- Как обстоят дела на артиллерийской палубе? - продолжил он.
- К сожалению, старший библиарий Джо Си На, говорит что его самый сильный из танцев с пилобубном, не помогает настроить системы наведения и потому в ближайшее время наши орудия бесполезны. - грустно склонил голову адъютант...

Космодесантники на планете, повинуясь приказу своего магистра заняли бункеры, предусмотрительно приготовленные заранее, чтобы переждать выстрелы вражеской артиллерии и после начать атаку на ее позиции... Там они и встретили свой конец, попросту испарившись вместе с бункерами, да и землей на пару километров вокруг, после того как три из пяти Ординатусов Механикус высвободили свою разрушительную мощь, способную уничтожить одним залпом даже самого крупного титана.

А тем временем, странно попискивающий техножрец перегружал ядро варп-двигателя боевой баржи "Мстительная Месть"...

В-третьих, проповедовать.
Дом Indoril netchimena В середине владения моей жены, будучи слепым, я бросился в пещеру. И пещера была также основой Доумели. Двемер знал о ее прибытии и яйце Вивека и конфисковал свою жену Нечимен. Они привязали ее голову к ногам и глубоко вбили ее в глубину.
Она услышала, как один из них сказал: «Иди, изобрази его и верните его на поверхность, потому что он немного похож на то, что у нас есть, и Велоти жаждет его получить Я не заметлю, что это долгое отсутствие.
В темноте неестественная жена почувствовала, что большой нож собирается ее отрезать. Когда нож не прошел хорошо, Двемер использовал чистый звук. Когда это не помогло, они испытали сильную лихорадку. Однако я ничего не помогал, и яйцо Вебека оставалось нетронутым в ее матери.
Двемер сказал: «Ничто не делает нас успешными». Мы, должно быть, неправильно поняли это.
Вивек почувствовала, как ее мать испугалась и успокоила ее.
«Огонь мой, да, он проглотит тебя
Построить секретную дверь
На алтаре Падмайи,
Дом Boet-i-A
Где это безопасно?
И окружен умом.
Эта старая молитва заставила его жену нечимену улыбнуться, и она проснулась, чтобы найти глубокий сон, поскольку она не успокаивалась, когда они проснулись, когда они отрезали Атронаха Двемера в угловой сфере и разрезали ее на кусок Он упал. Бибеку вывели из матки и положили в магическое стекло для дальнейшего изучения. Чтобы не допустить его пленников, он послал сущность любви, о которой Двемер ничего не знал.
Яйцо сказал:
«Любовь - это не только компонент эмоций и любовных отношений, но и отношения позже создали много времени горечи, из которых сущность не только сырья, слишком ограниченных, загадок, только любовь пара Печально, что они составляют украшение, украшенные эмоции и, казалось бы, туманную любовь. В некоторых случаях некоторые явные ингредиенты, используемые в контрактах, устные и невербальные, некоторые из них также не будут нарушать Вы можете превратить многообразие в истинную лояльность, создавая невнятную ассоциацию. В своих основных факторах я люблю 13 единиц всей энергии, извлеченной из связей, которые играют роль в обществе И ценность сомнительна.
Эти слова вышли из Думера, и они попытались скрыть их за символом власти. Они отправили свою Атласку, взяли изображение яйца из пещеры и поместили его в образ матери Бибека.
Двемер говорит: «Мы достигнем того, кем мы являемся только Velothi, и это будет судьба в этом и восьми известных мирах Нирни, LHKAN, RKET, Тендра, KINRT, ACAT, MARA и DZHUNAL Мы стремимся к Двемеру. Ключом к судьбе в этом руководстве.
И конец этих слов - Альмусуби.

>>182797720

мдауш))

>>182797720

>>182797752
Милость Омниссии
Количество сервиторов даже одного мира-кузницы обычно исчисляется десятками миллионов. Многие прежде были уголовниками – крутыми и опасными людьми из всех слоёв имперского общества: от ульевых гангеров с пришитыми пластами искусственно выращенных мышц до инквизиторских силовиков, которые совершили большую ошибку, узнав лишнее. Когда Адептус Арбитрес находит преступника исключительных физических качеств, его подвергают побоям силовыми булавами до потери сознания и отправляют избитого и окровавленного на ближайший мир-кузницу. Там он получает второй шанс послужить человечеству в виде одного из самых преданных служителей. Сначала ему стирают разум и проводят химическую лоботомию, чтобы заменить личность и память на чистый лист – по крайней мере, в теории. Затем отрезают руки, обычно заменяя их на оружие или инструменты, которые более подходят для той роли, которую уготовят ему новые хозяева. Для создания боевого сервитора его обрезают по пояс и навечно вживляют в гусеничный двигательный блок. Разум подсоединяют проводами к прицельным компьютерам, а голосовой аппарат изменяют хирургическим путём так, чтобы он лучше воспевал бинарные хвалы Машинному богу. Процесс этот, конечно, болезненный до крайности, но, с другой стороны, без жертвы нет и настоящего искупления.

>>182797758
Проповедуйте пятый.
В конце концов, образ жены Нечимена был скомпрометирован. Спешить Двемер не было достаточно сложно, и зола Красной Горы ослабила его золотое сухожилие. Вскоре он упал на колени рядом с дорогой к земле Индорил и оставался лежащим в течение 80 дней, когда он нашел столицу Альмалексию торговым караваном по дороге в Велоф.
Вивек не был среди всех дней своей предыдущей жизни среди своих людей, поэтому я не ожидал ничего от караванов к сломанным изображениям Кимера.
Воин Кимер, защищавший караван, сказал: «Мы должны показать нам свою мать Айем, взять ее с собой в столицу, которая будет интересна для нее, и их Создай нам наше сходство металла и посмотри, пытаешься ли ты обмануть Двемеров и других ... наши враги - новые трюки.
Но купец сказал: «Если мы остановимся в Нурмоке и продадим его жене Красного Дагона, они платят за чудеса, которые часто создаются глубокими людьми, поэтому наше преимущество Он становится больше, и я сомневаюсь, что мы платим за это хорошо ».
Но Кимер, который знал, что пророчества иногда были мудрыми, смотрел на изображение, обеспокоенное беспокойством: «Если бы вы наняли меня, я нашел лучшее место назначения, которое я для вас для вас Закажите, что вы сделали, послушайте своего воина, возьмите эту вещь Айем, но не делайте этого. Не используйте ее руку в качестве противника, я думаю, что что-то в ней священно или уже там Я узнал, что есть "
Несмотря на то, что купец главы видел и думал о картине своей жены нетчимену, ему всегда нужен совет своего пророка, он сказал что-то еще, Нурмоке Я не мог думать о деньгах, которые мне приходилось делать. Под солнцем он думал о какой-то другой неизвестной красной жене, награде, которая дает прямоугольник и хорошую травму, волшебство живота и. Жадность заставила его забыть мать Айема. И он издал приказ изменить курс и отправиться в Нурумоку.
Тем не менее, предлагая отправиться в столицу, воин Кимер, бросая деньги с торговцем под маркой перед тем, как переместить караван аналогичным образом, сказал: «Когда вы платите за этот образ здесь, вы являетесь варварским варваром Севера Позвольте мне предупредить вас на войне, и я не хочу, пожалуйста, не позволяйте моей матери Аем страдать от одного врага, пока она находится в другом компаньоне.
«Неревар, - глава ответственного торговца, - этого недостаточно, я троица по-своему, прослеживая его путь тела и ищу больше».
И Вивек больше не мог молчать и сказал эти слова в голове Неревара.
«Потому что вы слушаете мои слова, уходите
Пойдем к Хортатору.
Если вы не можете спать позавчера - молча,
И не пишите Элеги на камень, касающийся.
И Неревар убил купеческую голову, сам водил караван.
И конец этих слов - Альмусуби.

>>182797782
Где когда-то техножрецы культа Механикус пытались распространять знания, чтобы улучшить жизнь человечества, теперь они с мясом выдирают эти знания у Галактики для собственной пользы. И независимо от чина, места или положения, именно знаний о смерти они жаждут больше всего.
Те, кто ведёт армии культа Механикус, изменили свои тела до неузнаваемости в обмен на власть убивать. Словно пауки, они находят путь в переплетении причин и следствий, скрупулёзно создаваемом перед каждой стычкой, заманивая врага в сито огневых мешков или под перекрёстный огонь. Навлечь на себя внимание техножреца-доминуса во время войны значит стать насекомым под скальпелем безжалостного гения. И тем не менее, подобные личности – лишь остриё копья своего ордена, ибо миры-кузницы ютят у себя организацию столь запутанную, что её логика забыта даже ею самой.

Обозначение «техножрец» покрывает тысячу разных ролей. Генеторы исследуют таинства живого, создавая всё более причудливых киборгов или тысячами убивая ксеносов ради того, чтобы извлечь из них новые секреты. Ремесленники творят и восстанавливают поистине чудесные инструменты войны от вычурных гамма-пистолетов до умопомрачительно огромных ковчегов механикусов. Магосы всех толков преследуют ведомые только им цели, которые в равной степени могут закончиться как триумфом, так и катастрофой. По всей галактике трансмеханики, лексмеханики, машиновидцы, секуторы, трифакторы, мирмидонцы и техношаманы трудятся не покладая рук вместе с остальным Империумом, укрепляя военную машину человечества. Внутри Адептус Механикус чины становятся ещё более запутанными. Каждый фабрикатор-наместник может призвать на помощь магосов техники, металлургии, алхимии, когитатриц, педантикум, техноассасинов, наблюдателей улья и священных изымателей, которые в свою очередь могут руководить группой младших фабрикаторов, фульгуритов, корпускариев, надзирателей, подзирателей, стазис-писарей или технодервишей. Даже чтобы только начать разбираться в гигантском здании культа Механикус, требуются такие обрабатывающие мощности, на какие человеческий мозг просто не способен.

Хотя, если добраться до сути, то все эти цитадели знаний культа возведены на фундаменте из лжи. Способность действительно изобрести что-то новое давно утеряна, её заменило преклонение перед временами, когда человечество само было творцом своей судьбы. Давно не являясь повелителем своих творений, культ Механикус превратился в раба прошлого. Он поддерживает славу давно ушедшего при помощи обрядов, догм и эдиктов вместо познания и понимания. Даже теоретически простой процесс активации оружия предваряется втиранием ритуальных масел, сжиганием священных смол и повторением длинных сложных гимнов. Тем не менее, раз это работает, – или точнее, пока армии культа могут стирать с лица земли любого, кто ему не по нраву, – техножрецы удовольствуются медленным скатыванием к энтропии и невежеству.

Автоматоны Легио Кибернетика считаются одними из самых могучих служителей Машинного бога. Когда они в ярости, их мощные клешни сжимаются, хриплые воксы издают хвалебные потоки кода во славу Омниссии, а оружие выплёвывает раскалённую смерть во врага. Машины эти воистину благословенны, ибо в отличие от воинов, несущих проклятие плоти, роботы культа Механикус не таят в себе ни сомнений, ни слабости духа.
Со времён окончания мятежа магистра войны Гора, роботы Легио Кибернетика всецело контролируются их хозяевами – и не биопластиковыми мозгами и похожей на нервы паутиной усиков прежних творений Механикума, а освящёнными доктринальными пластинами. Эти мозговые вкладыши, размерами не больше карт Императорского Таро, вверяются инфокузнецам Кибернетика, которые сопровождают манипулы роботов на войне. Управляющие протоколы пластины, вставленной в прорезь под нагрудником у каждого робота, диктуют любые малейшие нюансы поведения, как правило оптимизируя его способности к разрушению до весьма впечатляющих высот.
Если робота контролирует доктринальная пластина «Защитник», он сосредоточит свои усилия на дальнем бою, выкашивая врага ряд за рядом с меткостью, о которой обычному человеку не приходится и мечтать. Если сопровождающий техножрец пожелает сменить поведение своих подопечных, к примеру, на ориентированный на штурм протокол «Покоритель», ему придётся вручную извлечь прежнюю пластину и вставить новую. Всех вариантов доктрин гораздо меньше, чем самих роботов. Существуют десятки разновидностей и видов роботов, однако все они целиком механические – и потому гораздо более легки в обслуживании, чем та смесь живой ткани и электроники, из которой созданы доктринальные пластины. К тому же, если манипула роботов окажется в боевом режиме без инфокузнеца, она продолжит следовать последнему протоколу доктрины, пока не истратит всю энергию (что обычно может занять не одну неделю безудержной бойни). Но культ Омниссии готов терпеть эти риски и ограничения, ибо встройка самостоятельного мышления в боевой автоматон категорически запрещена. А кто знает, сколько манипул Легио Кибернетика выпустил бы в бой, окажись древний запрет на искусственную жизнь снят?
Некогда роботов Легио Кибернетика было столько, что они могли сокрушать целые империи чужаков, но огромное их число пало жертвой немилосердного времени. Секрет их создания почти что утерян. И потому применение роботов требует дозволения техножреца чином повыше, а для того, чтобы вернуть павших, предпринимаются просто невероятнейшие усилия. И всё-таки эти надёжные машины остаются по-прежнему обычным зрелищем в армиях культа Механикус. Для религиозного братства, которое верит, что плоть слаба, а металл непогрешим, иметь на вооружении столь могучие боевые механизмы – всё равно, что командовать ангелами самого Омниссии.

>>182797804
傳到第五。
畢竟，Netchimen的妻子的形像已被妥協。快點Dwemer不夠努力，紅山灰放鬆了它的金腱。立即把它扔到了他的膝蓋在道路旁邊的土地Indoril，他被遺落為80天，你發現在朝著資本Almalexia到Veloth商家中間的大篷車。
Vivec並不是他前世的所有日子，所以我沒想到從大篷車到Kimer破碎圖像的任何東西。
保護大篷車的戰士凱梅爾說：“我們必須把它展示給我們的母親Ayem，把它帶到首都，看看它會很有趣，他們的創建我們金屬的相似性，看看你是否試圖欺騙Dwemers和其他人......我們的敵人是新的伎倆。
然而，商家的頭停在“我們Nurmoke，如果你賣他到紅袞的妻子，因為他們支付，是由深的人創造良好的奇蹟，我們的優勢他變得更大，我懷疑我們是否為此付出了代價。“
然而，千美知道的預言，這是明智的，有時，看圖像來說：“如果你僱我，我，我發現最好的目的地是在說，你為你下令是，聽你的戰士，走這件事Ayem，但請不要使用敵人時她的手，我是神聖的是它裡面的東西，已經在那裡我發現有“
商家的章，看著他的netchimena妻子的圖片，想起來了，他總是儘管，它需要他們的先知理事會的事實，他是別的東西，Nurmoke我想不出我必須要做的錢。在陽光下，他正在考慮其他一些不知名的紅色妻子，獎勵給出一個矩形和一個好的傷害，腹部魔法，和。貪婪迫使他忘記了艾姆的母親。他發出命令改變課程並前往Nurumoku。
然而，戰士願意去首都千美，以同樣的方式大篷車的運動，才說在商家砸錢面主導：“你是野蠻人的北部，這是這一形象的支付這裡讓我在戰爭中警告你，我不這樣做，請不要讓我的母親Aem在另一個同伴中遭受一個敵人的傷害。
“Nerevar， - 一個負責任的商人的負責人 - 這還不夠我三位一體，追踪他的身體路徑並尋求更多。”
Vivec再也無法沉默，並在Nerevar的頭腦中說出這些話。
“因為你聽我的話，就逃之夭夭
我們去Hortator吧。
除非你可以在前天睡覺 - 默默地，
並且不要把輓歌寫在石頭上。
而Nerevar殺死了商人的頭，他自己領著大篷車。
這些話的結尾是Almusubi。

Военные процессии культа Механикус полны живыми орудиями, которые только и ждут момента, чтобы дать волю своему смертоносному гневу. Такое собрание – зрелище ошеломляющее, ибо кишит просто буйством кибернетических тел, а монотонное пение, разносимое вокруг, действует на нервы, словно скрежет по стеклу.
Смотреть на армию техножрецов, которая шествует на войну, всё равно что разделить видения сумасшедшего пророка. Однако под клубами фимиама и гротеском кошмарных тел таится стройная организация, которая повторяется от одного мира-кузницы к другому.
Техножрец-доминус, командующий любой конгрегацией культа Механикус, обычно привлекает на свою защиту отряд боевых сервиторов. Это поистине грозные живые артиллерийские орудия, которые к тому же легко заменить, а если необходимо, то поставить в строй сразу тысячи их. Любой мир-кузница клепает такие боевые полумашины каждый день, а в его биоангарах ряд за рядом стоят бездействующие сервиторы-катафроны, дожидаясь бинарного приказа очнуться. Выживут они в бою или нет, для техножрецов не имеет никакого значения, и они расходуют их не задумываясь, как космодесантник расходует обойму болтера.
Чего нельзя сказать о Легио Кибернетика, ибо его древние воины-автоматоны благословенны в глазах Омниссии. Когда применение этих машин санкционировано, их обычно вводят в бой en masse, организуя в когорты по четыре полнокровных манипулы каждая. Когда бы эти реликты прошлого человечества ни шагали на войну, они увлекают за собой огромное число правоверных, среди которых нередки и пресловутые электрожрецы. Эти окутанные молниями праведники бредут за священными машинами на манер паломников или нищих монахов, следующих за реликвариями экклезиархального святого. Электрожрецы поклоняются Движущей Силе, третьей из триединства Машинного бога, которая дарует верующему силу, дабы он смог сокрушать неверных. В военное время эти жрецы собирают великий хор во славу Омниссии, а их оружие гудит от смертоносной энергии.
Гений отцов-основателей культа Механикус был настолько велик, что в их традиционных военных псалмах содержатся бинарные строки программ и протоколов. Каждый псалом закодирован в звуке так, чтобы придавать сил воинам культа Механикус. У каждого сервитора, робота и жреца под кожу введена проводка электротатуировок, которая гудит от славы Машинного бога, придавая сил, когда вокруг бушует сражение. Техножрецы приписывают получающийся скачок эффективности вдохновляющему воздействию веры, забывая, что каждый слог содержит достаточно бинарного канта, чтобы пробудить даже в самом простейшем сервиторе убийственную ярость. Правду говорят, что молитва Машинному богу придаёт правоверным столько мощи, сколько нужно для победы. Тому, кто увидит электрический религиозный экстаз процессии культа Механикус во всём его великолепии, повезёт, если останется жив.

Тридцать шесть Уроков Вивека.

Дополненная и переработанная версия. Первое издание.

Проповедь первая.
Он родился из пепла среди Велоти, ещё до войны с северными народами. Айем первой пришла в деревню нетчименов, и тенью ей был Боэта, Принц Заговоров, и известное и неизвестное кружилось пред ней, пока не стало похожим на звёзды или послания звёзд. Айем взяла жену нетчимена и сказала:
"Я Ликозмеиная Королева Трёх в Одном. Внутри тебя находится образ и заклинание из семи слогов, AYEM AE SEHTI AE VEHK, кое ты будешь повторять, пока не придёт тайна".
Затем Айем бросила женщину в океан, где дреуги подхватили её и принесли в крепости из стекла и кораллов. Они одарили её жабрами и пальчиками-молоками, изменяя её половые органы так, чтобы она могла снести образ как яйцо. Там она провела семь или восемь месяцев.
Затем к женщине пришел Сет и сказал:
"Я Часовой Король Трёх в Одном. Внутри тебя находится мой брат-сестра, обладающий невидимым знанием слов и мечей, которое ты будешь вскармливать до прихода Хортатора".
И Сет протянул руки, и приплыли тысячи гомункули, каждый словно блестящая верёвка, и они подняли женщину на поверхность, на побережье Азуры. Там она лежала ещё семь или восемь месяцев, заботясь о знании яйца и читая ему Кодекс Мефалы, и пророчества Велота, и даже запретные учения Тринимака.
Семь Даэдра пришли к ней однажды ночью, и каждый одарил яйцо новым движением, что может быть достигнуто определёнными движениями костей. Они звались Баронами Движения Так. Пришёл восьмой Даэдрот, что был Полупринцем, по имени Фа-Нуит-Хен, или Множитель Известных Движений. И сказал Фа-Нуит-Хен:
"Кого ты ожидаешь?"
Ответила ему жена нетчимена: Хортатора.
"Отправляйся в земли Индорил через три месяца. Там начнется война. Теперь мне пора возвращаться к воинам, что пали и не знают почему. Но сначала я покажу тебе кое-что".
И Бароны с Полупринцем соединились в столб боевых стилей, ужасный взору, и они танцевали перед яйцом и его обучавшимся образом.
"Смотри, маленький Вейк, и найди лицо за блеском моей усыпанной клинками кареты, ибо в нём содержится истинный путь противоречия, идеальный во всём. Какое у него число?"
Сказано, что число равняется числу птиц, который могут свить гнезда на ветвях древнего тиброла, менее трёх грамм честной работы, но Вивек в свои поздние годы обнаружил лучшее число и поделился этим секретом со своим народом.
"Я сокрушил мир левой рукой, -- скажет он, -- но в правой руке у меня -- его шанс сокрушить меня. Любовь под контролем только моей воли".
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

>>182797832
Проповедь вторая.
Женщина, носившая в себе яйцо Вивека, отправилась искать страну Индорил. По пути туда многие духи навещали её, предлагая наставления для ее сына-дочери, в будущем славного и незримого воина-поэта Вварденфелла, Вивека. Первый дух обхватил её руками и крепко обнял своё знание. Женщина впитала в себя Неисчислимое Усилие. Вивек был восхищён и начал кувыркаться в ней, кланяясь пяти углам мира и приговаривая:
"Каждый, кто будет выполнять этот священный акт, станет могущественнее и выше остальных!"
Второй дух был слишком надменным, и от него пришлось избавиться с помощью заклинания от головной боли. Третий дух, Ат-Хатур, пришёл к женщине, когда она отдыхала под Императорским Зонтиком. Его одеяния были сотканы из скрытого смысла, и яйцо три раза взглянуло на них. В первый раз Вивек сказал:
"Ха, это ничего не значит!"
Взглянув второй раз, он сказал:
"Хм, тем не менее, там может быть что-то".
Бросив последний взгляд на одежду Ат-Хатура, он сказал:
"Удивительно, способность замечать многозначительность в чем-то, лишённом деталей!"
"И это истина", -- сказал Ат-Хатур и ушёл.
Четвертый дух пришёл вместе с пятым, ибо они были двоюродными братьями. Они призрачным движением тронули яйцо, пытаясь найти его суть. Некоторые говорят, что тогда формой своей Вивек напоминал звезду без тени; другие считают, что он был похож на возрождение исчезнувших форм.
"От моей семьи, -- сказал первый брат, -- я принёс тебе бедствия, которые приведут к концу света".
"А от моей семьи, -- сказал второй брат, -- я принёс тебе все первобытные браки, которые будут сопровождать эти несчастья".
И яйцо рассмеялось:
"Я слишком молод для этого. Сначала мне следовало бы родиться".
И затем появился шестой дух, Мефала Черные Руки, который с первого дня сотворения мира обучал Велоти искусству секса и убийства. Его горящее сердце растопило глаза женщины, и он забрал яйцо из её живота, сделав шесть надрезов. Яйцо-образ, однако, смогло заглянуть в древние времена, когда земля ещё не была ослеплена.
Оно воссоединилось с Даэдротом и переняло его тайны, но не все, чтобы сеть мира оставалась крепкой. Тогда Мефала Черные Руки вернул яйцо женщине и подул на неё магией, чтобы раны ее зажили. Но Даэдрот не вернул ей зрение, сказав:
"У Бога три ключа; рождения, машин, и слов посередине".
В этой проповеди мудрец найдёт половину из этих ключей.
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

>>182797859
Проповедь третья.
По пути во владения Дома Индорил жена нетчимена, будучи слепой, забрела в пещеру. И случилось так, что пещера та была твердыней Двемери. Двемер прознали о её приходе и яйце Вивека и захватили жену нетчимена. Они привязали её голову к ногам и забросили её глубоко в недра земли.
Она услышала, как один из них сказал: "Ступайте и сделайте её изображение, и верните его на поверхность, ибо она немного похожа на то, что у нас есть, и Велоти будут жаждать получить это, и не заметят, что ее долго нет".
Во тьме, жена нетчимена почувствовала, что большие ножи пытаются взрезать её. Когда же ножи не сработали, Двемер использовали чистые звуки. Когда же и это не помогло, они испытали великий жар. Однако ничто не помогало, и яйцо Вивека осталось целым внутри матери.
Двемер сказал: "Ничто не удается нам. Должно быть, мы неверно истолковали это".
Вивек почувствовал, что мать его испугана, и успокоил её.
"Огонь мой; да поглотит тебя
И соорудит тайную дверь
В алтаре Падомая,
В доме Боэт-и-А
Где мы будем в безопасности
И окружены заботой".
Эта старая молитва заставила жену нетчимена улыбнуться, и она погрузилась в сон столь глубокий, что когда вернулись атронахи Двемери с угловатыми сферами и разрезали её на части, она не проснулась, и упокоилась с миром. Вивека вынули из её лона и поместили в магическое стекло, чтобы дальше изучать его. Чтобы помешать своим пленителям, он направил сущность свою в любовь, о которой Двемер ничего не знали.
Яйцо сказало:
"Любовь суть не только составляющая настроений и любовных связей, но также и сырьё, из которого отношения впоследствии производят многочасовые озлобления, печально формированные ограничения, загадки, украшенные чувствами, известными лишь влюблённой паре, и кажущиеся слишком затянутыми. Любовь, также, -- часто используемый ингредиент некоторых откровенных, словесных и бессловесных, соглашений, она может быть также обращена в многообразие истинных преданностей, некоторые из которых образуют нерушимые и неплавкие союзы. В своей базовой форме любовь поддерживает приблизительно тринадцать частей всей энергии, извлекаемой из связей. Её роль и ценность в обществе сомнительна".
Эти слова измучили Двемер, и они попытались спрятаться за символами власти. Они послали своих атронахов забрать образ яйца из пещеры и поместить его в изображение матери Вивека.
Двемер сказал: "Мы, Двемер, только стремимся достичь того, что есть у Велоти. Они будут нашим роком в этом и восьми известных мирах, НИРН, ЛХКАН, РКЕТ, ТЕНДР, КИНРТ, АКАТ, МАРА и ДЖУНАЛ". Ключ рока в этом Наставлении.
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

>>182797868
Разум внутри машины
Легио Кибернетика ведёт своё происхождение с тех времён, когда ранние техномудрецы экспериментировали с искусственной жизнью. Вечно любопытные, те первопроходцы не только построили огромные воинства автоматонов, но также снабдили свои создания даром самостоятельного мышления. Это решение обошлось дорого, в том числе – и остальному человечеству. После страшнейших последствий тех времён жуткая идея silica animus – «кварцевой души» была навеки признана вне закона, её творцов приговорили к excommunico fatalis – отлучению под страхом смерти, а за возрождение её стали карать пытками до смерти. И всё равно находятся те, кто по-прежнему желает пойти по этим стопам. Взамен сотворения автоматов с душой человека многие техножрецы-рецидивисты вселяли в машины души преданных зверей или хуже того – сущности из Эмпиреев. Схизмой, возникшей в результате, воспользовался сам Гор. Её наследием стал Тёмный Механикум, члены которого шли на самые адские ухищрения, чтобы оживить свои машины. Многие типы роботов запятнаны ассоциацией с машинными хищниками той отчаянной эпохи. И потому анималистические «Танатар», «Кастеллакс» и «Воракс» забыты всеми, кроме наиболее бесстрашных и независимых миров-кузниц, а о Тёмном Механикуме говорят только тихим кодом.


Бурлящая масса покрытых хитином чудовищ катила от самого горизонта, словно море разбиваясь о каменный утёс. Покинув крепостную стену, Кси-Ломакс ощутил, как волоски на оставшейся коже встали дыбом. Он отогнал страх и повёл манипулу к маглифту. Где-то там – на расстоянии в 1.29 полумили, если быть точным, – ждали бесценные реликвии Машинного бога. Магос Гостоблайт дал ему и его собрату инфокузнецу Ро-Гоксу приказ вернуть их.
Оглушительно лязгая цепями и рокоча шестернями, двери из подземелья цитадели раскрылись. Глянув в коридор из-за спин первой пары кастеланов, Кси-Ломакс увидел тусклый свет заражённого мира снаружи. Вдоль стен к нему потянулись рваные тени.
Сбоку безо всякого предупреждения отъехала дверь, ведущая в подвал, и появившийся Гостонблайт изрёк единственное слово силы. Роботы манипулы Кси-Ломакса, побуждённые к действию, ринулись вперёд. Раздался шипящий рёв, словно выдохнул сидонский шестерёнчатый дракон, и двойной гейзер огня прокатился по коридору. Заливая пол, пламя выжгло ксеносов, устремившихся ко входу. Запах трижды благословенного прометия смешался с резкой вонью, как предположил Кси-Ломакс, горелого мяса чужаков.
Роботы тяжеловесно выдвинулись из подземелья, их похожие на бочки фосфорные бластеры разили отпрянувших врагов раскалённой белой смертью. Кси-Ломакс, с хрустом давя металлическими башмаками обугленные трупы, вышел следом на кишащий ксеносами адский пейзаж, некогда бывший священной землёй.
Кси-Ломакс обратил черепную коробку ксеноса в пепел выстрелом из гамма-пистолета и прибавив своё вокс-пение к Ро-Гоксу и Гостонблайту. Ритмичное чтение «Благословения Всезнания» слышалось даже сквозь гам и верещание чужаков. За считанные секунды кастеланы пробили безопасную дорогу сквозь стаи ксеносов, выстрелами в упор прожигая удлинённые черепа и жилистые глотки тварей, что пытались разодрать роботов когтями. Троица четырёхметровых чудовищ продвигалась сквозь орду, их рифлёное биооружие выплёвывало клейкую скверну. Несколько сгустков нашли свою цель, прожигая слои металла на одном из подопечных Кси-Ломакса. У инфокузнеца подступил к горлу гневный ком, когда робот запнулся и рухнул, его древнее тулово быстро исчезло под ковром разъярённых чужаков.
Осталось пройти ещё сто футов. Враги реагировали на отряд, точно клетки иммунной системы на чужеродное тело, теснясь вокруг; из охряной дымки всё ближе подступали великанские тени. Со стен цитадели с треском слетали электрические разряды, взрывы сотрясали землю: корпускарии конгрегации обрушивали на врагов благословенные молнии. Но даже так каждая смерть давала в лучшем случае микросекундную передышку. Гостонблайт затянул «Песнь техноочищения», на Кси-Ломакса прыгнул зверь с клинками и опрокинул его на спину, однако инфокузнец, насколько сумел, подхватил гимн. С неба пали копья энергии; одно пронзило тварь на нём. Блистающий свет Омниссии оставил на сетчатке отпечаток молнии . Подпроцедуры зрения восстановились, и Кси-Ломакс узрел свободный путь к павшим реликвиям. Поток бинарного канта – и его роботы возвели двойную стену из пламени, отгоняя ксеносов. Инфокузнец добежал до изъеденных кислотой реликвий. Механодендриты принялись за работу. Под ногам раздался грохот – и кошмар с телом змеи высотой с колокольню поднялся из-под земли; с пасти его срывались биомолнии.
Покрытый лезвиями хвост зверя хлестнул по головам. Раздался удар колокола, и остатки манипулы шагнули вперёд, чтобы принять удар на себя. Верхняя половина одного робота свалилась в грязь, рассыпая искры. Зверь отпрянул для нового удара, искрящая пасть распахнулась так, что Кси-Ломакс поместился бы там целиком. Словно из ниоткуда мимо пронёсся клир фульгуритов; один прыгнул с разбитых ног робота и вонзил электрососущий посох прямо в морду твари. Брызнули похожие на сабли зубы, биоэнергию пасти жадно втянули конденсаторы посоха. Зверь задёргался в ярости, выкашивая фульгуритов, однако электрожрецы дали Кси-Ломаксу время, чтобы закончить священный труд.
Ревя пронизанный помехами боевой клич, из пепла восстала манипула роботов под кодовым названием «Кулаки Омниссии». Корпусные орудия выплюнули фосфор в чудовищную змею, и её яростный удар подбросил Ро-Гокса в воздух. Благодаря помощи магоса Гостонблайта, манипула Кси-Ломакса вернулась в бой, роботы образовали стальное кольцо, через которое не смог бы прорваться никакой зверь с клинками. Змееподобное чудовище сделало выпад, но один из Кулаков шагнул вперёд и схватил её зияющую пасть увитыми энергией перчатками. На этот раз гимн затянул Кси-Ломакс. Его старший Гостонблайт присоединился, одновременно срубив хвост чудовищу силовым топором. Над металлической макушкой робота воссиял нимб бинарного кода. Кулак поднажал, натужно гудя моторами, и порвал чудовищному ксеносу пасть, разбрызгав жёлтый ихор.
Неудержимые, Кулаки Омниссии шли сквозь тесный рой ужасов с лапами-косами, пробивая дорогу обратно к цитадели – так катаканцы прорубают себе путь в джунглях. Вражеские твари, лишённые змееподобного лидера, с верещанием разбегались перед ними.
– Хвала Омниссии! – воскликнул Кси-Ломакс. – Мы сокрушили их! Тиран ещё можно спасти!

>>182797813
Проповедь четвёртая.
Изображение жены нетчимена, нёсшее в себе яйцо Вивека, вернулось к поиску земель Индорил. По пути его навещали многие другие духи, предлагая наставления для его сына-дочери, в будущем славного и незримого воина-поэта Вварденфелла, Вивека.
Показалась труппа духов, называемых Лоббистами Гильдии Совпадения. Вивек немедленно понял, в чем вызов, и сказал:
"Доступное представление Бога убивает случайность".
Предводитель Лоббистов, чьё имя забыто, попытался защитить бытие концепции. Он сказал: "Одновременное произнесение чего-либо может иметь магическую природу".
Вивек знал, что для сохранения божественной сущности у него должен быть сильный аргумент против удачи. И он сказал:
"А разве не является внезапное раскрытие соответствующих условий и несопоставимых элементов, сливающихся в момент совпадения в одну из предпосылок бытия, по сути, случайным? Синхронность происходит от многократных совпадений на низшем уровне. Дальнейшее же исследование обнаруживает, что именно довлеющая сила абсолютного числа совпадений приводит наблюдателя к мысли, будто синхронность управляется чем-то большим, нежели случай. Следовательно, синхронность завершается, девальвируя концепцию случайности, даже притом, что они являются симптоматическими признаками, которые порождают её на свет".
Так в землях Велоти была уничтожена случайность.
Затем перед изображением жены нетчимена вылезла Старая Кость земли и сказала: "Если тебе суждено родиться правящим королём мира, ты должен запутать это новыми словами. Посвяти меня в размышление".
"Хорошо, -- сказал Вивек. -- Давай я расскажу тебе о мире, который я делю с тайной и любовью. Кто её столица? Проследил ли ты театральный путь её звезды? Я -- да, легко, в тайне, при отсутствии свечей, ибо они на неверной стороне, и пробежал рукой по краю тени, сотканной из ста и трёх делений теплоты, и не оставил никаких улик".
При этих словах Старый Кость ушёл в себя двадцать раз кряду, пока не стал подобен молоку, кое Вивек и выпил, став тем самым правящим королем мира.
И наконец, явился Канцлер Точности, являвший собою совершенство под любым углом зрения. Вивек немедленно уразумел вызов и сказал:
"Вера -- удел логиков в клетках-головоломках и девиц белого волшебства, которые затаивают его в свободное время. Я же письмо, написанное в неопределенности".
Канцлер склонил голову и улыбнулся пятьюдесятью различными и совершенными способами одновременно. Он извлек из мантии астролябию вселенной, разломил её надвое и вручил обе половинки образу яйца Вивека.
Вивек рассмеялся и сказал: "Да, я знаю. Рабский труд чувств эгоистичен, как полярный лёд, и ухудшается, когда энергии растрачены на жизнь, кою иные почитают счастливой. Чтобы быть правящим королём, мне придется выстрадать многое, чего выстрадать нельзя, и также взвесить вещи, неизмеримые никакими астролябиями или компасами".
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

>>182797884
Проповедь пятая.
В конце концов, изображение жены нетчимена испортилось. Двемер в спешке не были достаточно усердны, и пепел Красной Горы ослабил его золотые сухожилия. Вскоре оно упало на колени у дороги к землям Индорил и осталось лежать там, через восемьдесят же дней его обнаружил купеческий караван на пути в столицу Велота, Альмалексию.
Вивек не был среди своего народа все дни предыдущей своей жизни, и потому промолчал, чтобы Кимер из каравана думали, что изображение разбито и пусто.
Воин Кимер, что защищал тот караван, сказал: "Взгляните, как эти Двемер пытаются обмануть нас, создавая наши подобия из своих металлов, подобных плоти. Мы должны взять это с собой в столицу и показать нашей матери, Айем. Ей будет любопытно посмотреть на новую уловку наших врагов".
Но глава купцов ответил: "Я сомневаюсь, что нам хорошо заплатят за это. Наша выгода будет больше, если мы остановимся в Нурмоке и продадим его Красным Жёнам Дагона, ибо они хорошо платят за чудеса, созданные Народом Глубин".
Но иной Кимер, кто был мудр и знал пророчества, смотрел на изображение с беспокойством: "Не для того ли вы меня наняли, чтобы я нашёл для вас лучшую из судеб? Говорю вам, послушайте своего воина и отнесите эту вещь Айем, ибо хоть и изготовили её руки наших врагов, мне открылось, что нечто в ней будет священным, или уже есть".
Глава купцов задумался, глядя на изображение жены нетчимена, и, несмотря на то, что он постоянно нуждался в совете своих пророков, он не мог думать ни о чем ином, кроме тех денег, которые получил бы в Нурмоке. Он думал о той награде, что дадут ему Красные Жёны, четырёхугольной и хорошо израненной, о магии живота, неизвестной нигде более под луной. Алчность заставила его забыть о матери Айем. И он дал приказ сменить курс и идти в Нурмок.
Но не успел караван тронуться в путь, как воин Кимер, который предлагал идти в столицу, бросил свои деньги прямо в лицо главе купцов и сказал: "Вот тебе плата за это изображение и позволь предупредить тебя: грядёт война с северными дикарями, и я не позволю моей матери Айем пострадать от одного врага, пока она занимается другим".
"Неревар, -- отвечал глава купцов, -- этого недостаточно. Я Триедин по-своему, но следую по пути своего тела и требую ещё".
И тогда Вивек не мог молчать больше, и произнёс в голову Неревара такие слова:
"Словам моим внемлешь ты, так прочь беги
Идём, Хортатор, раскрыться неизвестному,
Пока во вчерашнем ты дне не поспишь -- молчи,
И не пиши элегий трогательным камням".
И Неревар убил главу купцов и сам возглавил караван.
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

Титаны, что служат Адептус Механикус, – это самые могучие сухопутные боевые машины Империума. Исполинские ходячие крепости с огневой мощью, достаточной, чтобы сравнять с землёй целый город. Самые крупные из этих богов-машин несут на широких плечах великие кафедральные соборы, воздающие славу Омниссии. Легионы титанов не так многочисленны, но они одолели мириады врагов как в пределах владений Омниссии, так и за ними.
Почти каждый мир-кузница держит для обороны свой легион титанов, и Металика – не исключение. Железные Черепа, официально известный как Легио Металика, – один из самых восхваляемых среди себе подобных. Его славная история уходит ещё в доимперские времена, и с тех пор его титаны принимали участие в судьбе человечества. К большому сожалению, легио был практически уничтожен во время третьей войны за Армагеддон. Принцепс Куртиц Маннгейм, поняв, что союзники вот-вот будут разгромлены, вывел Легио Металика под прикрытием скитариев против волны орочьих машин класса титанов и шести миллионов орочьей пехоты. Сразив орочьего гарганта в изнурительной дуэли, Маннгейм отдал приказ своему тяжело повреждённому титану «Стальной Молот» на самоуничтожение. Его акт самопожертвования уничтожил ещё двух гаргантов и выжег центр орочьего наступления.

Риза – печь скованных звёзд
Мир-кузница Риза повергнут в пучину войны. Планета некогда славилась производством сдерживающих полей и плазменного вооружения: в её бронетанковой колыбели были рождены «Леман Русс Палач» и сверхтяжёлый танк «Штормовой клинок». Однако, с тех пор, как Риза приняла удар не одной, а сразу двух крупных Вааа!, поток военной продукции, что наполнял каналы её военной промышленности, потёк исключительно к её защитникам: планета направила каждое орудие, стаббер и пулю на всеохватывающую войну за выживание.
По правде говоря, техножрецы Ризы были рады возможности испытать свои творения в деле из первых рук. Скитарии Ризы, вместе с Разжигателями Войны из Легио Круциус и катаканскими полками из Астра Милитарум, с праведным восторгом обратили самое разрушительное оружие Ризы на врага. Орки из Вааа! Гракса и Раргутса, всегда ищущие больше «дакки», сделали почти то же самое. Каждое хранилище и крипта были обобраны и каждый оружейный реликварий разбит для утоления нужд войны.
Трансмерные лучевики освещают ночь, яростно рокочут огромные гатлинг-пушки, извивающиеся лавовые шланги извергают на улицы жгучую смерть. Ступить на поверхность Ризы – значит, увидеть в мировом масштабе зрелище неограниченной войны – и бурной промышленности Адептус Механикус, брошенной в бой.

– Богохульники! – прошипел принцепс ржаволовчих 3-Сикс в сотый раз за сегодня. Он ткнул металлическим пальцем в сторону орков, хлынувших через арки: – Сколько бы их ни было, мы победим! Шестерни и зубья – в кровь!
– В кровь! – глухо откликнулись его собратья-сикарийцы. Их была всего жалкая горстка, по-настоящему счастливых только когда рубили врагов Омниссии. К счастью, этого добра на Ризе хватало с избытком.
Земля задрожала, и сикарийцы брызнули в стороны, точно водомерки по поверхности пруда. Сквозь благочестивые псалмы, которые 3-Сикс любил проигрывать перед началом бойни, прорезался глухой рокот. Рокот перерос в оглушительный рёв, когда – 3-Сикс вскинул голову – 6834 зеленокожих воина хлынули на ступени базилики Мехапотентата.
– Славься! – крикнул 3-Сикс и вскочил на плечо поваленной статуи. Он взвился в воздух – тусклый свет солнца Ризы блеснул на вооружённой до зубов фигуре – и вонзил трансзвуковые клинки в бронированные тела орков в авангарде зеленокожего вала. Позади истребительная клада последовала его примеру. Катились головы, орочьи руки-ноги отлетали, выписывая кровавые дуги. «Воистину, – думал 3-Сикс, – сегодня прекрасный день для орудия Омниссии».

>>182797910
Проповедь шестая.
Вы обнаружили шестую Проповедь Вивека, которая была скрыта в словах, что последовали за Хортатором.
Вечность есть в себе, когда разгаданное становится первым изречением мира.
Мефала и Азура есть двойные врата традиции, а Боэта есть невидимое пламя.
Солнце проглотят львы, которых еще не было в Велоте.
Шесть -- число доспехов, носимых предположениями людей.
Говори лишь простыми словами, ибо остальные -- враги тебе и запутают тебя.
Шесть -- число догматов к небесам через насилие, один ты изучил, читая эти слова.
Отец -- машина и пасть машины. Его единственная загадка -- приглашение уточнять далее.
Мать обладает когтями, словно у никс-гончей, и всё же она праведнее тех, кто требуют свои дни обратно.
Сын -- это я, Вейк, и как три, шесть, девять и далее, я полон славы и сочувствия, безграничен, обладаю всеми благами этого и других миров, меч и символ, бледен, как золото.
Четвертый вид философии состоит в неверии.
Ибо под мечом я подразумеваю благоразумие.
Ибо под словом я подразумеваю смерть.
Я Вейк, ваш покровитель и покровитель Красной Горы до конца дней, числом 3333.
Ниже меня дикарь, который нужен нам, чтобы отдалиться от Альтмер.
Надо мной препятствие, умывается в огне и существе бога.
Со мной ты нужен, в отличие от всех пророков, что носили твоё имя до тебя.
Шесть -- число следуемых путей от загадки до врага и до учителя.
Боэта и Азура -- принципы вселенского сюжета, порождающего и созидающего, а Мефала делает из этого произведение искусства.
Ибо под мечом я подразумеваю первую ночь.
Ибо под словом я подразумеваю смерть.
Слава вспыхнет в твоём имени, когда сказанное сбудется.
Шесть -- число стражников Велота, трое из них возродились, чтобы испытывать тебя до тех пор, пока в тебе не будет стремления героя.
Есть мир, который спит, и ты должен охранять нас против него.
Ибо под мечом я подразумеваю двойственность.
Ибо под словом я подразумеваю животную жизнь.
Ибо под мечом я подразумеваю предшествовавшее вздоху.
Ибо под словом я подразумеваю предшествовавшее волку.
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

>>182797933
++ БЛАЖЕННЫ ПОГИБШИЕ СЛУЖА ОМНИССИИ ++

Череп оркоида лопнул в кулаке робота, обшивку забрызгало липкими красными кусками. Шипя сервомоторами, она повернулся к следующей цели. Разноцветные руны плясали по перекрестью прицела, пока когитатор перебирал протоколы атаки.

++ ПО ОБРАЗУ ЕГО МЫ СОЗДАНЫ СИЛЬНЫМИ ++

Звероподобный воин-ксенос врезался в него, рубя по ногам чем-то вроде мотопилы. Небрежным пинком робот отправил тварь обратно грудой рваного мяса и переломанных костей. Его простой разум дёрнули инфоструны, вызвав шквал откликов: УГРОЗА ПРОКСИМУС? Д. ДАЛЬНОСТЬ ЭКСТРЕМУС? Н. ДАЛЬНОСТЬ МОДЕРАТУС? Д. ОТРЕАГИРОВАТЬ. Слепящий поток фосфорных снарядов гулко ударил по ближайшим оркам. Компенсаторы отдачи стиснули торс робота – тяжёлая наплечная пушка продолжила стрелять, когда он неутомимо зашагал дальше.

++ ПРАВЕДНО И БЛАЖЕННО – ПАСТЬ ПОД ГНЕВОМ МАШИННОГО БОГА ++

Попадая в цель, фосфорные снаряды лопались и шипели, продолжая гореть, даже когда орки ринулись вперёд, ревя от боли и ярости. Тяжёлые снаряды выбивали искры из торса, оставляя новые шрамы поверх старых, но робот не обращал на это внимания. Сквозь толчею ксеносов, расталкивая других, пробился более крупный чужак с массивной клешнёй, вживлённой в руку.

++ НЕ ДОЗВОЛЯЙ СЛАБОЙ ПЛОТИ ЖИТЬ ++

Робот отшатнулся, когда орочий вождь ударил шипящей силовой клешнёй, безумно ухмыляясь обломками жёлтых зубов. По оптической матрице заплясали мигающие алым символы: сорвало кусок обшивки. Из прорехи хлынули машинные жидкости, но гидравлические шунты перекрыли утечку.

++ ПРИМИ ДАРЫ ОМНИССИИ, ДАБЫ СТАТЬ ДОСТОЙНЫМ В ЕГО ГЛАЗАХ ++

Он ухватил орка за голову и ноги и легко оторвал от земли. Плюясь и ругаясь, тварь попыталась освободиться, но робот сжал руки сильнее и развёл их в стороны одним беспощадно быстрым движением. Орка порвало пополам, на землю посыпались обломки костей и блестящие внутренности. Не тратя времени, робот швырнул куски орка в стороны и продолжил неумолимо наступать на ряды ксеносов.

++ МАШИННЫЙ БОГ БЛАГОДАРЕН ЗА ТВОЮ ЖЕРТВУ ++

>>182797959
Проповедь седьмая.
Когда караван Неревара направлялся к столице Велота, ныне Альмалексии, из Забвения раздался великий грохот. Герцог среди скампов вошёл в Дом Забот, и останавливался пред каждой дверью писания, чтобы оказать своё почтение, пока наконец не повстречался с домоправителем Мехруна Дагона.
Герцог Скампов сказал: "Я был призван Лордом Дагоном, повелителем сточных вод и огня, и принёс с собой знамена моих семи легионов".
Домоправитель, чья голова была пузырем сточной воды и огня, поклонился столь низко, что голова Герцога Скампов приблизилась к его голове.
Он увидел первое знамя, легиона ужасных воинов, которые могут умереть по меньшей мере дважды.
И второе знамя увидел он, легиона крылатых буйволов с императором цвета на каждом.
И третье знамя увидел он, легиона извращённых горгонов, огромных змей, чьи чешуйки были лицами людей.
И четвертое знамя увидел он, легиона обманутых любовников.
И пятое знамя увидел он, легиона прыгающих ран, ожидающих прыгнуть на жертву.
И шестое знамя увидел он, легиона сокращённых планет.
И пятое знамя увидел он, легиона бронированных победных движений.
И сказал домоправитель: "Герцог К-Утта, твои легионы могучи, но недостаточно, чтобы одолеть Неревара, или Триединого. Взгляни же на Хортатора и узнай мудрость, которую несёт он жене".
И посмотрели они в срединный мир и узрели:
Испаряясь в массе грома
Красной войны и воинов хитина,
Где предначертано
Увести его от наших путей
Жар, коего жаждали мы
И молитва, что они ещё хотят
Где судьбы
Укрывают расстояние,
На золотом востоке, что мы видим сейчас,
Вместо войны и восстановления
Забытых трещин
Проклятие на Хортаторе
И ещё два на руках его
И Герцог Скампов узрел ладони Хортатора, на коих начертаны были слова власти:
GHARTOK PADHOME GHARTOK PADHOME.
И конец этих слов -- АЛЬМСИВИ.

>>182796969 (OP)
Потому что всю ночь дрочил на Катю

>>182799482
красивая какая ;)

>>182799876
Да первый раз готовлю такое, пока все нашел и сообразил как сделать

>>182799933
зачем вообще нужно было делать это

>>182800074
иди в магазине купи готовое, дурак шоль

>>182800697
нет

>>182800724
Побил бы его.

>>182800799
ты что, охуел? Дио это самое лучшее что мог придумать боженька Араки!

>>182800809
мультики

>>182800812
>Дио это самое лучшее что мог придумать боженька Араки
Найс байт.

>>182800841
ладно, недо аниме. считай как хочешь

>>182800860
джайро тоже няше4ька :ззз