Заметив новенькую, мы окружили ее. По какому-то невероятному закону вселенной новенькие всегда таят в себе прелесть, жажду познакомиться с ними, общаться, но одновременно с тем одинокостью своей и чуждостью пока для всех предоставляют возможность самоутвердиться на них, почувствовать себя сильным и безжалостным. Видно, этот инстинкт, эта боязнь чужака сидит в нас еще со времен первобытного, животного стада.

— Ты кто? — надменно спросила ее наша классная красавица Ира Мещерская, недобро оглядывая новенькую из-под чудных сомкнутых бровей.

— Я девочка,— тихо-тихо ответила та каким-то замогильным голосом, испуганно тараща на нас свои белые глаза.

— Видим, что не мальчик,— усмехнулась Ира.— Как тебя зовут?

— Верочка,— еще тише, совсем еле слышно проговорила новенькая' Мальчишки да даже и девочки засмеялись. Я сам помню, что мне было

страшно смешно: Верочка! Учимся в третьем классе, вес повырастали, а она — Верочка. Ха-ха! Девочка Верочка!

— Меня, например, зовут Ирина Александровна,— веско и презрительно кинула Ира. — А ты?

— А меня Сергей Сергеевич! — захохотал наш румяный и хулиганистый Губенко и показал ей язык.— Верочка!

— Она в бога верит! — воскликнул маленький загорелый Краснощекое в очках.— Гляньте, как она руки сложила. Она молится!

— Ты веришь в бога? — изумилась отличница Бескудина.— Да как ты... как ты можешь? Ты пионерка? Или ты октябрятка? Кто ты такая? — Голос ее звенел металлом.— Кто ты такая?..

У новенькой девочки задергались губы, мелко-мелко затряслись бледные щеки, а руки она быстро опустила и странно растопырила и тут сразу стала похожа на тучную лягушку.

— А что это у тебя такое? — совсем брезгливо спросила Ира Мещерская и с гримасой на лице ткнула пальчиком куда-то новенькой в щеку.— Что это такое, эти, такие...— Ира морщила носик.

— А это бородавки! — рявкнул веселый Губенко.— У нее вся рожа в бородавках! Бородавка! Бородавка!

Толстая девочка начала тихо плакать, и это сейчас же раздразнило нас всех. Все мы стали прыгать вокруг нее, кривляться, корчить рожи и вопить: «Бородавка! Бородавка!» Так потом это прозвище и приклеилось к ней — Бородавка. Да еще и Жабой ее называли иногда. А тогда она все стояла и тихо плакала. А потом вдруг белые глаза ее закатились, она дернулась несколько раз и мягко, боком упала на пол. Смех наш и возбужденные движения разом прекратились. Мы сгрудились вокруг новенькой и смотрели на нее жадно и без всякого сострадания.

Появилась наша учительница Мария, Васильевна, накричала на нас, отвела очнувшуюся новенькую в медпункт. Потом нам объяснила, что девочку зовут Вера, фамилия у нее Батистова, что она очень болела и пропустила два года школы, но занималась дома и теперь вот пришла в наш класс.

— Законов она наших школьных не знает,— говорила нам Мария Васильевна.— Она даже не была в октябрятах. Все, что вы узнали за два года занятий в школе, она учила сама, дома. Помните это и старайтесь ей во всем помогать, помогите ей освоиться, подружиться с вами. А еще помните, что Вера Батистова очень, очень сильно была больна, и даже теперь ей нельзя волноваться, нельзя резко двигаться...— Мария Васильевна оглядела нас внимательными печальными глазами из-за толстых стекол очков — И зачем я вам это говорю? — тихо пробормотала она самой себе.— Вы же еще дети...

Так поселилось у нас в классе это существо, эта Верочка Батистова. Сидела она за партой одна — никто не хотел с ней сидеть,— молча и внимательно пучила глаза на учительницу. Ее поначалу не спрашивали, а мы Верочку избегали, и потому голос ее запомнился лишь тихим-тихим, звучащим словно из какого-то подвала. Приходила она в школу сама, одна, благо все мы жили в стоящих прямо возле школы домах, а вот после уроков часто ее встречала мать. Мать была тоже рыхлой, бледной женщиной в смешных, неловких платьях, с беленькими кудельками на лбу и вечно в дурацких, прямо вызывающе дурацких шляпках. Иногда, впрочем, за ней заходила и какая-то высокая костлявая женщина неопределенных лет, в очках и с лошадиными зубами. Бородавка и перед матерью и перед теткой делала что-то вроде книксена и покорно шагала рядом, нелепо переваливаясь, сбиваясь с шага, как ходят все люди, непривычные к пешим прогулкам и потому не имеющие своей ровной походки.

У нас у всех были свои заботы, работы, увлечения, развлечения. Мальчишки играли в футбол, гоняли на велосипедах, дрались и так далее. Девочки тоже жили какой-то там своей жизнью с куклами, перешептываниями, ужимками. Все мы встречались в классе, о чем-то говорили, спорили, ссорились, дружили, заглядывали друг к другу в гости, на дни рождения... Чем и как жила новенькая, было секретом. Вот выходила она молча из школы и шла молча домой, а что уж там потом, там, на четвертом этаже четвертого подъезда дома номер пятнадцать, неизвестно, да, честно сказать, никто и не стремился проникнуть в ход ее жизни, узнать хоть какие-то подробности.

Лишь через месяц Бородавку осмелились спросить по арифметике. Весь этот месяц Мария Васильевна относилась к ней с подчеркнутым вниманием, ласково оглаживала ее взглядом из-под очков, улыбалась ей. И, наконец, пришло время — спросила о чем-то, вызвала к доске. Что тут началось! Задергалась Верочка Батистова, закатила глаза, затряслась, и слезы потоком побежали по ее лицу, а дышала она с болезненным шумом. Раздражающую картину она являла для нас — здоровых, румяных, закаленных в словесных и кулачных стычках. Гогот и хохот поднялись!

— Ну что, что я тебе сказала? — плачуще умоляла Мария Васильевна, сама растерянная, расстроенная.— Ну, Верочка, ну, милая моя, успокойся, не плачь. Я ведь ничего, ничего такого...

Истеричную Верочку-Бородавку отправили домой к толстой мамане и тетке с лошадиными зубами. Мария Васильевна была подавлена и рассеянна. После уроков Губенко безапелляционно заявил:

— Психованная она. Дура. Из сумасшедшего дома.

— Да, она очень неуравновешенная,— с фарисейской печалью проговорила Ира Мещерская, опуская длиннейшие ресницы.— Крайне неуравновешенная ученица.

— Что вы хотите? — жестко молвила отличница Бескудина.— Она ведь даже не октябрятка.

— Надо ее...— заметил Губенко, показывая кулак, но успеха не имел.

А на следующее утро Верочка эта всех нас ошарашила. Когда мы собрались в классе, прозвенел звонок и все уже сели, она осталась стоять.

— Что тебе, Вера? — спросила Мария Васильевна не без некоторого испуга.— Что случилось?

— Я хочу попросить прощения,— сказала та вдруг, и сам звук ее голоса в тишине потряс нас. Так мы привыкли, что вроде как и нету у нее голоса, а тут внезапно появился, правда, тихий, хилый, пыльный какой-то, но есть! — Я вела вчера себя дурно,— продолжала наша Бородавка с видимым трудом, часто дыша.— Мой поступок может оправдать только огромное волнение, ибо мне впервые предложили выйти к доске и отвечать выученный урок из арифметики. И потому я приношу глубокие извинения всему классу и вам, Мария Васильевна, как педагогу...

Она таращила белые глаза, тяжело дышала, и видно было, что мучилась. Все мы сидели тихо, настороженно.

— Это... Ну, конечно! — как-то деланно заговорила Мария Васильевна.— Ты садись, садись!.. Кто же тебя обвиняет? Никто! Нам вполне понятно твое волнение... да... Первый раз, конечно... А что сегодня ты приготовила?.. Вот, скажем, по литературе...

— Все, — тихо сказала Бородавка. — Некрасова...

— Ну прочти нам,— улыбнулась учительница.

Бородавка неловко вышла к доске, привычно сложила толстые ручки, будто молясь, завела белые глаза и тихим, но каким-то священно-тихим голосом весь урок читала нам стихи Некрасова. Ей-богу, хорошо она тогда читала! Все мы сидели не дыша и слушали — почти все в первый раз — некрасовские строки о декабристских женах, о плачущей Саше и железной дороге. По программе мы это еще не проходили. Нашим кумиром был пока дед Мазай с зайцами. Наконец, вместе со звонком она закончила и опустила ручки, оттопырив их смешно, но никто не засмеялся.

— Хорошо, Верочка,— медленно произнесла Мария Васильевна, влажно посверкивая глазами из-под очков.— Молодец, молодец, девочка. Ставлю тебе пять. Пять с плюсом!.. Некрасов...— Она не договорила, покачала головой и вышла из класса.

Реакция наша была, правда, осторожной.

— Ну ты даешь! — выговорил Губенко, как-то покрутив пальцами.

— Да, стихи она читать может,— сказала Ира Мещерская, вроде ни к кому не обращаясь, но таким тоном, словно ничего, кроме чтения стихов, бедная Батистова делать не могла вообще.

— Если делать нечего, почему стишки не выучить?— криво усмехнулся желчный Краснощекое.— Вали, учи стишки, чего там. Плюс заработаешь.

Бородавка обвела всех выпуклыми глазами и тут заплакала, просто слезы заструились у нее по лицу, а губы вновь задрожали. Она тяжело дошла до своей пустой парты, тяжело села и спрятала лицо в руках. Все равнодушно (или делали вид, что равнодушно) отстранились, отошли от .нее, лишь я чуть замешкался и разобрал сквозь ее почти неслышные всхлипывания что-то вроде тоненького: «О-о-ой... жи-изнь моя...» И тут-то мне впервые ее стало жалко. Нет, нет, всем мальчишечьим своим нутром, всем нашим общественным и домашним воспитанием я знал, что плакать плохо, гадко, что это слабость даже для девчонок мерзкая, и никогда я плакальщиков не жалел, но тут почему-то пожалел, и кольнуло что-то меня. Я тоже отошел от нее, но все стояли перед глазами ее вздрагивающие плечи под коричневым платьем, сосисочные пальчики, закрывающие лицо, жиденькие бесцветные волосики...

А Бородавка продолжала нас все удивлять. По арифметике задачки она решала с уравнениями, о каких мы вообще слыхом не слыхивали, писала грамотней всех, бормотала уйму стихов... Но вот глаза эти ее белые, зажатость, странный испуг и частые беспричинные слезы делали ее нам чужой, странно-неприятной, словно не из нашего мира вовсе, не из этой жизни. Мы шли на экскурсии в Нескучный сад собирать золотые листья осени — Бородавка не шла по причине нездоровья. Мы играли в салочки — она нет. Мы резвились на уроках физкультуры, а она была освобождена и все уроки просиживала бог знает где, видно, спрятавшись в темном уголке школы, сжавшись, сложив ручки на груди и пуская тихие слезы... И вечно маменька, либо тетка с зубами, книксен и домой — нелепо, как утица, скособочившись... Но что-то такое похожее на жалость к ней, пожалуй, уже поселилось во мне. Не знаю, было ли это у меня как-то выражено, но Верочка Батистова что-то заметила. Однажды после уроков она сама подошла, чего прежде с ней не случалось, и, ласково посмотрев на меня лягушачьими своими глазами, тихо сказала:

— Ты бы мог проводить меня до дома? Мама сегодня на работе задерживается, и Дуся тоже. Может у меня быть к тебе такая просьба?

— А-а-а?..— совсем растерялся я и даже, кажется, испугался.— А почему это я?

— Видишь ли...— И что-то похожее на улыбку мелькнуло на ее тонких, бесцветных губах.— Ты единственный в классе, кто ни разу не назвал меня Бородавкой. Или Жабой. Ты вообще надо мной никогда не издеваешься. Спасибо тебе.

— Ну, я это...— засмущался я вконец.— Ну, провожу...

И вышли мы вместе с Бородавкой. Только-только выпал первый снежок. Школьный двор был беловато-сероватым, лужи уже покрылись тонюсенькими корочками льда, а в сухом бензинном воздухе появились первые морозные иголки. На Верочке красовалось нелепое, ужасное какое-то, розовое пальто, и идти мне с ней было тогда, честно говоря, стыдно. Я краснел. Губенко и Краснощеков с испугом смотрели на наш дуэт и выразительно покрути, ли пальцами у виска, состроив рожи. Девочки сбились в группку и насмешливо зашушукались. А мадемуазель Батистова, словно не замечая этого ничего, неловко шла рядом со мной.

— Мне как-то страшно одной бывает,— тихо говорила она.— Тебе так не бывает?

— Нет, — деревянно шел и отвечал я, проклиная себя за то, что дал себя сбить с толку.

— А мне бывает. Впрочем, мужчина и должен быть бесстрашен, как сказочный герой. Мужчина, мальчик создан для того, чтобы сражаться с трудностями. Ведь верно, Алеша?

Я молчал и лишь отводил глаза, чтоб только не видеть эти ее бородавки, эти ее доверчивые выпуклые белые глаза и старушечье розовое пальто. Ледок хрустел у нас под ногами, воздух пьянил, звал в бой, в игру, в бег, в смех, а тут это пальто, толстая плакса и дикие разговоры. У своего подъезда она остановилась, долго посмотрела на меня и каким-то особенно тихим, но доверительным голосом молвила:

— Спасибо тебе, Алеша. Ты настоящий мужчина. Я очень благодарна тебе за чудесную прогулку.

С трудом дыша, она влезла на ступеньки парадного, «царственно» кивнула мне головой и исчезла. Вот так вот это все произошло! Хоть кричи и лепи первые снежки, хоть волком вой от унижения и непонимания: что ж это она наделала? Я плюнул со злости. Но жалость уже жила, уже свила себе гнездо в моем сознании, в моей еще маленькой душе. Я вообще по природе сентиментален и с трудом борюсь с этим чувством, а уж тогда, в светлом детстве, куда там...

Ты чего это, с Бородавкой дружишь? — с изумлением спросил меня на следующий день бравый Губенко.— С этой? С Бородавкой? — Нескрываемое презрение «было в его голосе. Ира Мещерская и её подружки обливали меня уничтожающими взглядами и едкими улыбочками. Этим, правда, и ограничились, ибо считался я тогда человеком драчливым и отчаянным, и связываться со мной было небезопасно. Себе я дал слово больше с Бородавкой не общаться, но когда она подошла ко мне, хлопая белыми ресницами над белыми глазами и растягивая гу|5ы в неестественной, дохлой какой-то улыбке, то я не нашел в себе силы обругать ее, оттолкнуть и даже просто отойти в сторону.

— Здравствуй, добрый мой рыцарь,— произнесла

она тихим, странно-низким голосом, что должно было, видно, обозначать высшие проявления доброты.— я вчера много думала о тебе. Я всегда, когда встречу человека, начинаю о нем много думать.— Она доверительно прикоснулась ко мне.— Сегодня я попрошу тебя зайти к нам на чашку чая. Мама очень хочет с тобой познакомиться, и я думаю, что мы найдем множество интереснейших тем для беседы.

И вновь последовал «царственный» кивок. В классе я сидел как на иголках, бесновался на переменках, подрался с Губенко, и вообще что-то во мне было не так. «Пойду,— наконец решил я.— Черт с ней, пойду. Схожу разок, и все. А то и правда, все над ней издеваются, смеются, Жабой зовут. Каково ей-то, одной?.. Хм, рыцарь...» Этот «рыцарь» здорово меня обезоружил перед ней, ибо кому не хочется быть рыцарем? После школы мы молча дошли до ее четвертого подъезда. Она была все в том же розовом пальто, да еще к нему была добавлена шляпочка, вроде тех, что носила Верочкина мамаша.

Квартира ее состояла из двух комнат — в одной жили какие-то соседи, вечно отсутствующие, а в другой — меньшей по размеру — обитала Верочка Батистова с мамой и костлявой теткой с лошадиными зубами. Это и правда оказалась ее тетя, какая-то, впрочем, двоюродная.

Стоило мне войти в их комнату, как я сразу понял, что ж такое меня настораживало всегда в Бородавке. Это был запах! Не знаю, как описать его, но именно он и вызывал во мне то чувство неприязни, которое я постоянно испытывал к Верочке. Этот запах дома с вечно закрытыми (из боязни сквозняков и простуд) окнами плотно висел в комнате, въелся во все предметы, вещи, в самих людей, живущих в ней. Что-то было в нем потребно-мускусное, что-то такое неживое и ненастоящее.

— Здравствуй, здравствуй, гордый рыцарь! — приветствовала меня ее мама, поднимаясь мне навстречу из-за стола.— Есть, есть все же еще чистые душой мальчики!

А зубастая тетка стояла возле дверей, сверкала очками и дурашливо улыбалась.

— Меня зовут Агнесса Павловна,— говорила Верочкина мать, пожимая мне руку влажной ладонью. — Я надеюсь, что мы станем добрыми, добрыми друзьями, ибо что же еще есть чудеснее на свете, чем искренняя, преданная дружба. Садись, садись, пожалуйста, и мы станем пить чай.

Я покраснел, пробормотал что-то и уселся на ветхий, отчаянно заскрипевший венский стул. Я не привык, чтоб со мной так разговаривали, да, наверное, и любой мальчик второй половины двадцатого века растерялся бы, потому что язык этот был странен, словно выкупан в пыли времен, давно уже утерян, почти выведен из обихода. Так могли изъясняться разве что герои Карамзина или персонажи романов Вальтера Скотта. Тогда этого я точно не осознал, но неестественность почувствовал.

Комната была небольшой. На дворе стоял ясный денек осени на переходе к зиме, однако занавески были задернуты и горела лампа под оранжевым абажуром. Старый платяной шкаф с мутным зеркалом, старый плюшевый диван, железная кровать с никелированными шишечками, книжная этажерка, кадка с каким-то неуклюжим растением, коврик с оленями у озера на стене в желтеньких обоях, черная радиотарелка над диваном, такая, какую можно, вероятно, увидеть лишь в фильмах тридцатых годов,— все это, хоть и чистенькое и прилизанное, носило отпечаток тщательно скрываемой бедности, а пожалуй, даже и нищеты. Стулья скрипели и грозили развалиться, плюш дивана и коврик на стене были истерты чуть ли не до дырок, никелированные шишечки у кровати почернели. Посуда для чая на круглом столе стояла разномастная, тронутая временем, а скатерть была уж не белой, а прямо желтой и тоненькой-тоненькой от долгих стирок. Такой же казалась и одежда хозяек — вся чистенькая, но старая, и как ни ухищрялись они, а штопка и латочки все ж были заметны. И уж со всем этим так не вязалось их странное, убогое кокетство, ибо в волосах у матери и тетки вставлены были какие-то пыльные матерчатые цветы, вся одежда их пестрела бантиками, рюшечками, ленточками — все так нелепо, нелепо.

— Вот сейчас мы будем пить чай,— говорила Агнесса Павловна, усаживая рядом со мной свою белоглазую дочь Верочку.— Ах, какой это чудесный и ритуальный обычай в России — пить чай! Ведь пьют не для того, чтобы пить, а для того, чтоб разговаривать, познавать людей, как близких, так и далеких.

— Я тоже много-много думаю о далеких людях,— тихим голосом вступила Бородавка. — Так много людей на земле, а мы так мало их знаем. А хочется знать всех, всех! Алеша, ты любишь романтические сказки?

— Люблю,— сказал я, не зная, что сказать.

— Ах, боже мой, как я люблю романтические сказки! И братьев Гримм и Гауфа, а особенно Андерсена. Ах, как хорош Андерсен! Ты любишь Андерсена, Алеша?

— Люблю, — туповато повторил я.

— Я так часто читаю сказки. Лежу и читаю, читаю и представляю себе, будто я — это Розочка и Беляночка или Дюймовочка... Я много сказок прочитала.— На глазах ее выпуклых появилась подозрительная влага.

— Ты знаешь, Алеша.— тут же включилась Агнесса Павловна,— Верочка очень много прочитала. Ты, наверное, в курсе дела, что жизнь моей дочери сложилась трагически. Она родилась с четырьмя пороками сердца, с четырьмя одновременно! Совсем маленькую ее прооперировали, но жизнь ее отличалась от жизни иных, здоровых детей. Постельный режим,., бе-бе… бесконечные страдания...— Агнесса Павловна беспомощно всхлипнула и достала, как фокусник, из манжеты кофточки скомканный носовой платок.— Поверь, Алеша, это так тяжело. А потом тяжкая утрата. Умер Верочкин отец, мой муж Лев Селиванович, и жизнь совсем стала трудна и безумна. А дочь моя все лежала, и врачи не предрекали ей скорого выздоровления. Что могла делать моя маленькая, моя беспомощная девочка, моя Ве-ве... Верочка! Она читала книги, сказки. Она слушала чудесную музыку по радио, но я знаю, знаю, какими нечеловеческими усилиями давалось ей это... все это... Я знаю! — Голос ее зазвенел, натянулся и, наконец, лопнул, как перетянутая струна.

Она глубоко вобрала в себя воздух, а уж вышел он из нее плачем, горьким негромким плачем. Она закрыла лицо одной рукой, а в другой все комкала платок. Толстая Верочка задвигалась рядом со мной, задышала часто-часто, астматически Белесые ее ресницы быстро заморгали, и по лицу привычно побежали слезы. Нос ее сразу покраснел.

— Мамочка! — закричала она, медленно и неуклюже передвигаясь к матери.— Любимая моя, золотая моя! Не плачь, не плачь, моя самая любимая, самая-самая, мамуленька моя! Пусть уж я одна у нас буду плакать! Чтоб никто, никто больше, а только я одна!..

Они обнялись и слились в один плачущий клубок, жалкий и трогательный одновременно. От двери тоже послышался печальный всхлип — там заплакала их тетка с лошадиными зубами. Очки у нее вовсе запотели. Я вжался в стул, не зная, что мне делать. Абажур оранжево плыл над столом, освещая эту минуту грусти и слез. Но, наконец, они оторвались Друг от друга, и мать, вытирая глаза, сказала:

— Прости нас, Алексей, за постыдную сцену. Иной раз и хочешь, а не можешь сдержать слезы. Все вспомнилось разом — и болезнь дочери, и смерть Льва Селивановича, и все, все. Не плачьте больше, Верочка, Дуся! Не нужно больше плакать... Надо занять нашего гостя.— Но настроение резко переменилось. Уже, видно, и самой Агнессе Павловне расхотелось вести светскую беседу, и Верочка настроилась на грустный лад.— Дружите, дружите, милые,— элегически говорила Агнесса Павловна.— Ты помогай ей, Алеша. Ведь она как училась? В постели, все больше романтические истории читала.— Она усмехнулась, как, наверное, ей казалось, с лукавинкой.— Я ведь и сама порой так замечтаюсь, так замечтаюсь, что покупатели недовольны бывают... Я кассиршей работаю, в аптеке. Боже, как прекрасно мечтать и думать о чем-то таком, хорошем...

Тут я скоро собрался домой, не слишком убедительно ссылаясь на уроки и какие-то дела.

— Ты заходи, заходи, помогай ей, Алеша,— с улыбкой упрашивала меня Агнесса Павловна.— Мы всегда будем рады тебе.

— Приходи, Алеша,— улыбалась и Верочка.— Хоть завтра, после уроков. Давай опять придем чай пить.

А костистая тетя Дуся обнажала в улыбке зубы свои и не то махала мне рукой, не то крестила на прощание.

Я быстро сбежал по лестнице и вырвался из подъезда. Воздух показался мне необыкновенно свежим после спертого, прокисшего духа той комнаты. Уже смеркалось. Дом зажигал окна, белел снежок, темнели кусты на газоне. Как хорошо было на земле! Я подумал, что меня уже давно ждут дома и я сделаю уроки, потом зайду на шестой этаж к соседу и приятелю Витьке — поменяться солдатиками, потом посмотрю телевизор... Нет, нет, есть еще нормальная жизнь на земле. И я опять несколько раз глубоко вздохнул.

Значит, ты все-таки с Бородавкой дружишь,— констатировал Серега Губенко, и во взгляде его, которым он одарил меня, был не только упрек, но и даже какое-то искреннее недоумение. — Зачем тебе Бородавка?

— Зачем, зачем,— огрызнулся я.— Чего ты привязался? Никто с ней не дружит. Ну, зашел один раз, так что, нельзя?

— Да нет,— пожал плечами Серега.— Только ведь она... У нее ведь эти, бородавки. И вообще рожа такая...

— Хватит! — сказал я вдруг твердо, памятуя о своем рыцарском достоинстве.— Что ты все: Бородавка, Бородавка! У нее и имя есть, между прочим.

Губенко уж совсем недоуменно на меня уставился.

— Ты что? — спросил он.— Совсем, что ли? Ну ладно, ну пусть Батистиха.— Он покрутил головой.— В хоккей с третьим «В» пойдешь играть?

Мне очень хотелось пойти, тем более что мне купили новые коньки, но я коротко отрезал:

— Нет, не пойду. Я занят.

И после уроков отправился к Бородавке пить чай. И потом эти заходы к ней стали частыми и обыденными.

Наверное, я преодолел какую-то преграду брезгливости, отвращения и теперь перестал видеть в ней только ее физическое уродство, но видел уже и больную, страдающую душу, полную самых необыкновенных превращений. Я стал привыкать к ее дому, к этой потребно пахнущей, убогой комнате, к скалящей зубы тетке и словоохотливой, возвышенно кокетливой Агнессе Павловне, Я приходил и все внимательней вглядывался в их утлый, непонятный мне мир, стараясь постичь его тайны.

Что была Агнесса Павловна? Да просто романтически настроенная кассирша аптеки, несчастная, измученная женщина. На руках у нее был больной ребенок, рано умер муж (я видел его фотокарточку: толстый, пучеглазый человек — Бородавка вся в него), и она все же нашла в себе силы продолжать жизнь. Только стронулось у нее что-то в голове и какие-то придуманные, несуществующие образы поселились там. Рыцари перемешались у нее с таблетками аспирина, гордый Ихтиандр соседствовал с необходимостью дотянуть на картошке до зарплаты, и прекрасная музыка Вивальди сливалась с горькими, одинокими ночами. Но она жила и заставляла жить других. Лексикон ее был необыкновенно преображен литературой того сорта, что стояла у нее на этажерке,— сказки, исторические романы... Но она читала и приучила к чтению Верочку. Она была безвкусна, но добра и нежна; ужасно болтлива, но терпелива и правдива...

Молчаливая, обнажающая лошадиные зубы в страшноватой подчас улыбке тетя Дуся оказалась созданием добрейшим и бесхитростным. Она была истинной приживалкой в старых, добрых традициях. Дуся состояла на учете в психо-неврологическом диспансере, и на работу ее не брали, но она получала пособие и где-то стирала белье, что-то штопала и себя прокормить могла. Любила она Агнессу Павловну и Верочку огромной, небывалой любовью, до страшного, до ужаса любила, но из-за своего скудоумия распорядиться этой любовью не умела и делала полные глупости: ущипнуть могла, язык противно высунуть, даже стукнуть, но все это от великой, немой любви. Я так думаю, что она и руку себе могла оттяпать топором, по локоть,— просто так: поглядите, поглядите, родные, как я вас люблю! Дуся смеялась, когда они смеялись, и плакала тоже вместе с ними, хотя порой, видимо, и не понимала, о чем этот смех или плач.

С Верочкой я проводил довольно много времени. Девочка она была дикая, непонятная мне тогда и очень больная. Она часто, спазматически дышала, потела, мгновенно уставала. У нее отекали руки и ноги, синело под глазами. По любой причине срывалась на слезы, на плач, на тихую истерику, но именно на тихую, ибо, как и мать, была тиха и добра. Непонятно, как в такой рыхлый, больной комочек вмещалось столько добра, правда, слезливого, но истинного. Она всегда очень горько переживала обиды, но не показывала этого, предпочитая тихо плакать. Лишенная обычных ребячьих контактов, общения, наедине с книжками, радиотарелкой и сумбурной матерью, что выдумывала она себе, какие картины рисовала в воображении? Вместе с Верочкой мы подолгу слушали по радио классическую музыку (песенки она не любила), и я изумлялся, как хорошо и много она ее знает. Она читала наизусть огромные отрывки из Пушкина, Лермонтова, Маяковского, и я приходил от того в восторг. Но рядом с этим она любила сладенькие, нравоучительные сказки с гадкими иллюстрациями: румяные мальчики и девочки с зализанными прическами вознаграждаются за добродетель добрыми феями с лицами лилипутов. И все это на неестественно зеленых лужайках под голубым небом. Она знала Бетховена, но не знала, сколько стоит сливочное мороженое, а что важнее было тогда — поди, разбери. Она действительно на вопрос «Кто ты?» всерьез могла ответить: «Я девочка!» — и только удивлялась, что же здесь смешного и странного.

Верочка читала мне свои стихи, где полянки рифмовались с санками и река с облаками. Она рассказывала мне какие-то вымученные, странные истории, выдуманные ею, про принцев и старших бухгалтеров, (а отец у нее был старшим бухгалтером). При этом она счастливо плакала. Но все это имело для меня свою особенную притягательность: ведь в том жестковато-решительном, румяно-здоровом мире детства, в котором я жил, ничего подобного быть не могло. Все это считалось чепухой, ерундой, даже пакостью какой-то...

— Знаешь, как страшно бывает, когда уплывешь далеко в море и уже берега не видно, и кругом только синяя вода и туман.

— А ты была на море? — подозрительно спрашивал я.

— Нет, не была. Но разве это обязательно? Какая разница, что не была? Ведь страшно, когда берега не видно, а кругом одна вода. Ведь главное, что страшно.

Была в ее словах магическая убедительность. Она и правда никуда не выходила — ни гулять, ни в кино, никуда.

— А тебе никогда не хочется погулять, побегать? — спрашивал я ее, не подозревая жестокости своих слов. — Ну, по комнате-то ты ходишь, почему не во дворе?

— Мне нельзя, — тихо отвечала она. — Вдруг кто-нибудь меня толкнет или ударит? — И она растягивала бледные тонкие губы в некрасивой улыбке, но уродства ее я уже почти не замечал.

— Ну, со мной никто не толкнет, — убеждал я.

— А вдруг ты сам нечаянно толкнешь? Вдруг? Я боюсь, Алеша! В мире так много злых людей, а я девочка, мне трудно будет защитить себя.

Потом приходила Агнесса Павловна и снимала свое старое пальто и смешную шляпку, состроив на лице понимающе-бодрую мину.

— Ну-с, — говорила она. — Будем пить чай!

И пылал оранжевый абажур, пили воду олени из озера на коврике, и молча обнажала зубы свои в улыбке добрая Дуся. Бежали дни, кончалась зима, и весна уже пела за окном веселыми птичьими голосами, стучала капелью и звенела тающим льдом.

А жизнь шла своим чередом. Каждый день мы приходили в школу, шумели, смеялись, получали пятерки и двойки. Мария Васильевна смотрела на нас добрыми глазами из-под очков и учила нас, и хвалила, и корила, и, в общем, мы росли, как росли и миллионы наших сверстников в этом огромном чудном мире. Но мой дружок Серега Губенко замыслил спасти меня от моего, страшного наваждения — дружбы с Верочкой Батистовой, с Бородавкой.

— Старик, — говорил он, покачивая крупной головой.— Ну чего ты туда пойдешь? Чего? Э-э-эх ты, а еще друг называется! Лучше давай набьем рожу Лютику из девятнадцатого дома. У него отец за границу ездит, у него жвачка есть и шариковые ручки. А мы отнимем. Пойдем?

Конечно, никого он бить не собирался и ничего отнимать бы не стал, но хоть этим ухарством он отчаянно пытался вовлечь меня в привычный круг интересов вольной, веселой жизни.

— Не пойду,— отвечал я и шел к Бородавке, слушал ее стишки и разговаривал на возвышенные темы.

Дома мои походы всячески одобряли, что, кстати, внушало мне некоторое недоверие. Ведь если взрослые так охотно тебя поддерживают, улыбаются, стало быть, что-то не так, что-то такое странное получается. Самой активной сторонницей моих новых интересов была бабушка.

— Это очень хорошо, что ты дружишь с Верочкой,— говорила она так рассудительно, что я морщился.— Она чудесно на тебя влияет. Ты вот и читать больше стал, а то раньше тебя со двора не дозовешься, от хоккея по телевизору не оторвешь. Она, видно, хорошая девочка. И маму я ее видела, очень милая, порядочная женщина.

Оно, конечно, Агнесса Павловна была милой и порядочной женщиной, но тогда это звучало для меня как-то очень пыльно, скучно и назидательно.

А однажды Губенко подошел ко мне на перемене, отвел в дальний угол коридора, к лестничной площадке, и строгим голосом с долей злейшей иронии сказал:

— Ну что, я кое-чего понял.

— Чего? — спросил я.

— Бородавка... то есть Батистиха, на физкультуру ходит?

— Нет, не ходит.

— А почему не ходит?

— Она же освобождена, она больная. Ты что?

— Освобождена? — Глаза его излучали максимум сарказма.— Больная, говоришь? Да-а... А я знаю, почему она не ходит на уроки физкультуры...— Он помедлил.

— Почему? — не выдержал я.— Ну почему?

— А у нее, — медленно и зловеще проговорил Серега,— у нее все ноги волосатые! Вот так, Леха! Понял?

Как, какими ухищрениями разума пришел он к этому необыкновенному выводу? Непонятно! Но сказано это было так уверенно, с такой силой убеждения, что я даже ни на секунду не засомневался, не удивился абсурдности этого заявления. Я принял его как неизбежную данность. А голос у Сереги уже стал теплым, дружеским... Знал, знал он, чем можно сразить, отравить юную душу, а я не ведал противоядия.

— Откуда ты знаешь? — только и спросил я.

Если бы он ударился в подробности, в объяснения, то я, может, и засомневался бы в достоверности его слов, но он только горестно покачал головой и тихо сказал:

— Знаю.

И мир перевернулся!

Я ведь уже почти совсем не обращал внимания на ее отталкивающую внешность и даже запах ее комнаты стал воспринимать как нечто обыденное, привычное, неотделимое от всей жизни ее семьи. А тут... Все последующие уроки я внимательно приглядывался со своего места к Верочке и подсознательно искал в ней что-то звериное, животное, но ничего, кроме разве что сходства с лягушкой, не находил. В моем разыгравшемся воображении появлялись лесные чащобы, какие-то вурдалаки, мохнатые сатиры с копытами. И рождалось во мне ощущение противоестественности нашей с ней дружбы, ибо не может же человек, в самом деле, всерьез дружить с енотом или слоном, и не может животное (да еще и гадкое!) Читать ему стихи Пушкина! Не может!

Но после уроков из какого-то упорства, а еще и из необъяснимой заинтересованности я пошел ее провожать. Стояли мягкие майские дни, и уже зелень полностью вылезла наружу, но была еще не запыленной, а свежей, чистой. Газоны были вскопаны деятельными общественниками, и вообще недавно прошел субботник, и все сияло и сверкало новыми красками, побелкой. Я вглядывался в Верочку и заметил, что за этот год она стала еще, более грузной и нескладной, а глаза у нее стали такими уж совсем белыми, что даже страшновато было. Дул легкий, теплый ветерок, за тополями звенел трамвай на проспекте, и все было как-то необыкновенно солнечно и благостно.

— Давай присядем на скамеечку,— вдруг предложила Верочка у своего подъезда. Обычно она никогда ничего подобного не предлагала.— Такой воздух замечательный. Ты чувствуешь, Алеша? Ах, какой воздух!

Я что-то буркнул в ответ. Она с трудом забралась на зеленую скамейку, расплылась, растеклась по ней, грузно осела, приоткрыла рот и задумчиво подняла белые глаза к высокому, с легкими облачками небу.

— А вот ты знаешь, Алеша,— немного насморочно заговорила она, ибо была слегка простужена.— Вчера ночью дождик шел, ты не слышал, наверное. А я не спала. Говорят, что в дождь хорошо спится, но я, наоборот, так всегда мучаюсь, плачу и как будто жду чего-то хорошего, чистого. Так после ночного дождя сегодня много дождевых червей. А я недавно где-то прочитала, что дождевые черви слепые...

— Естественно, слепые,— хмыкнул я.— Они же в земле живут. Что ж тут интересного?

— А я подумала, знаешь, что? Что раз у них глазок совсем нет, то как-то ведь они должны все различать. Значит, у них должно быть какое-то... ну, что-то такое, что им заменяет глазки.

— Ну и что?

— Вот у меня, Алеша, нет здоровья. Конечно, немножко есть, но очень, очень мало. Значит, что-то должно и у меня быть, что заменяет мне здоровье. Ведь правда, Алеша? — Она выкатила на меня глаза, дыша с хрипом, тяжело.

— Наверное... может быть... что-то есть,— сбивчиво проговорил я, вновь поддаваясь чувству жалости.

— Конечно, есть! — счастливым голосом сказала Верочка — Я думаю, что у меня есть мама, есть Дуся, есть ты, и вы мне заменяете мое здоровье. Это же так замечательно, что у меня вы все есть. Все вы, вы все ..— Закончить она не смогла, захлюпала носом, заколебалась вся, зарыдала.

И в этом ее «все вы», в перечислении нас троих было такое бездонное, вселенское одиночество, такая оторванность от этого мира, что мне стало душно-сладко и к глазам подступили слезы.

— Верочка,— сказал я, забывая обо всем.— Ты знай, что если тебе я буду нужен, если когда-нибудь тебе помочь там надо будет или еще что-нибудь, то я всегда...— Волнение тоже мешало мне договорить.

Верочка плакала, заливалась слезами и кивала своей огромной головой, и реденькая косичка прыгала у нее на затылке. Она пыталась сказать что-то похожее на «спасибо», но выговорить не могла. Потом слезла со скамейки, нервно махнула мне рукой и скрылась за дверью.

Когда на следующее утро я пришел в школу, ко мне сразу подскочил Серега.

— Ну что, — ухмыльнулся он, — опять весь день во-ло-си-ки разглядывал?

— Какие волосики? — не понял я сразу.

— Какие, какие! Да у Батистихи своей на ногах! Какие!

«А! — озарился я мыслью. — А я и забыл про это!» И сразу, моментально Верочка стала мне отвратительна. Что-то гадкое, темное заползло в мое сознание, холодком прошлось по спине, дернуло меня ознобом. А Серега стоял рядом, сочувственно смотрел на меня и улыбался.

— Про это уже все говорят, — сказал он доверительно. — Я не знаю откуда, но уже все знают. — Он захихикал. — Надо было делом заниматься, с нами ходить, а не с этой...

Все последующее время я замечал всеобщее перешептывание, перемигивание, язвительные смешки. По классу ходили записочки, но ни одна не предназначалась мне, и потому чувствовал я себя совсем неуютно. На Верочку я старался не смотреть, но видел, что все поглядывали на нее, посмеивались. А она сидела хоть бы что, как всегда одна (я так и не пересел к ней!). Но даже и Мария Васильевна заметила это нервозное состояние класса, всю эту подпольную возню.

— Тише, ребята, тише! — повысила она голос.— Что такое с вами? Невозможно вести урок.

Когда последний урок закончился и прозвенел звонок, все как-то не очень торопились выбежать из класса. Постепенно кольцо ребят окружило Верочку, все стали пакостно ей как-то улыбаться, подмигивать, что-то бормотать. Краснощекое даже защелкал у нее перед лицом пальцами. Верочка с немым удивлением смотрела на это, ибо уж давно ее никто не дразнил: то ли привыкли к ней, то ли и правда меня опасались.

Первым выкрикнул слово «Бородавка!» Губенко. Оно прозвучало, как призыв.

— Бородавка! — орал Краснощекое визгливо.

— Бородавка! — выл и дико приплясывал Губенко.

— Бородавка! — выпевала презрительно красавица Мещерская.

— Бородавка! — стальным Бескудина.

Все кувыркались, орали, танцевали, высовывали языки — шла дикая детская травля. Свист и вой стояли в классе. Один я был чуть в стороне, не принимал в этом участия и только краснел и не знал, что же мне делать. Самым странным было то, что Верочка не зарыдала мгновенно, не стала закрывать руками лицо, а только совершенно выпучила глаза и чаще, тяжелее задышала. И уж полной для всех неожиданностью были ее слова.

— Я вас не боюсь! — громко сказала она. И смех, вопли разом оборвались. Настала тишина. И в этой тишине еще резче, необычайней прозвучал ее ватно-уверенный голос: — Вы все злые ребята, я это знаю. Вы все меня всегда хотите обидеть, потому что я беззащитная. Но я не беззащитная. У меня есть мой рыцарь, образ моего сердца — Алеша! Он не даст меня в обиду! Он добрый и прекрасный человек! Когда мы с ним вырастем, то поженимся и родим много-много прелестных детей, мальчиков и девочек. И он всегда будет оберегать меня, и мы всегда будем вместе! Правда, Алеша?

Наступила совсем гнетущая тишина. Лучше бы Верочка ударила меня при всех, обругала. А так она вколотила меня в землю по самую макушку. Окончательно и бесповоротно. Есть в определенном возрасте вещи, которые говорить нельзя. О них даже, пожалуй, и думать нельзя, а уж говорить, да еще публично...

Я стоял в этой тишине, и в голове моей бился звон, и дикая ненависть заливала мне краской щеки.

— Ты! — задушенно воскликнул я, еще не осознав даже ужас своего позора. Я посмотрел перед собой и увидел искривленное едкой улыбочкой лицо Иры Мещерской. Тут меня прорвало. Я повернулся и пошел на Верочку, округлив от ненависти глаза.— Ты дура и сволочь! — кричал я ей. — Ты дура и сволочь! У тебя волосы на ногах растут! У тебя все ноги в волосах! Дура! Сволочь! Дура!

Что. это было? Скорее всего истерика, исступление, потому что, кроме бессвязных своих криков, я почти ничего не слышал. И ничего не видел. Но прекрасно представляю себе, словно чужим взглядом вижу со стороны свою бьющуюся в гневе фигурку. Вижу и ее фигуру, расплывчатую, скованную внезапным страхом, ужасом, с испуганными белыми глазами и толстыми короткими ручками, прижатыми к груди, как на пошлых иллюстрациях к пошлым сказочкам.

А кругом стояли ребята, объединенные тогда лишь одним: презрительным любопытством. Ах, почему прекраснейшая пора — детство — бывает так бездушна и зла!

Накричавшись до одурения, я выбежал из класса и долго бродил потом по улицам. Придя домой, я нагрубил бабушке и почти весь день пролежал на своем диванчике, глядя в потолок и жестоко переживая свой позор, свое положение. Своим идиотским заявлением Верочка надолго закрывала мне пути к нормальному общению с друзьями. Это уж был такой возраст! Теперь я становился изгоем, предметом насмешек и издевательств. Ах, дура! Дура! Я ворочался, я не мог ни спать, ни думать: все во мне было накалено до предела.

Утром я вошел в класс, хмурый и угрюмый. На удивление, меня встретили не улыбочками и дразнилками, а как-то даже вежливо-отчужденно. Верочки Батистовой, естественно, не было. Они изволили переживать свою травму дома. После уроков Мария Васильевна попросила меня задержаться. Она села рядом со мной за парту и внимательно посмотрела на меня, сверкнув очками.

— Верочке вчера стало плохо,— медленно проговорила она.— Что у вас произошло? Почему ты кричал на нее?

Некоторое время я молчал и не хотел даже отвечать, но потом наконец выдавил из себя глухо:

— Потому что она дура...

— Это не ответ, — строго сказала Мария Васильевна.— Как же ты мог так накричать на больную девочку, на свою подругу, что ее забрали в больницу? Приехала «Скорая», и ее забрали в больницу. Ты знаешь, что ее отвезли в больницу? — Она помолчала. — Как же так, Алеша, как же так?

— Она сама, — буркнул я, но по-прежнему агрессивно. — Что я для нее? Она сама!..

— Так нельзя с человеком! С больным человеком! — воскликнула учительница и даже прихлопнула рукой по доске парты. — Ты пойми, она ведь только оттого, что одиночество мучило ее, оттого, что не понимала, не находила путей... — Мария Васильевна сама оборвала себя и сказала в сторону: — Да что ж это я тебе… Ты же ребенок. Иди, Алеша, иди.

Я вышел. Через несколько дней нас отпустили на летние каникулы. И этим же летом мои родители переехали на новую квартиру.

Однажды — мне уже было лет пятнадцати, я и жил не там, и учился в другой школе — шел я с приятелем по улице, беззаботно беседуя. Мы возвращались с репетиции нашего школьного ансамбля и обсуждали полетевший звукосниматель на бас-гитаре. Была весна, и ручьи журчали под ногами, и весело рычали автомобили, все облепленные грязью. Синее небо кружилось облаками и пьянило голову. И вдруг услыхал я пронзительно-ломкий голос:

— Алексей! Алеша!..

Я остановился и обернулся. Ко мне, спеша, подходила пожилая толстая женщина, нелепо перепрыгивая через лужи, стараясь не попасть в них ногой. Подойдя, она посмотрела на меня добрыми глазами и как-то заискивающе улыбаясь. Сначала я не узнал её и, только пропустив через память целую галерею лиц, вспомнил: это же мать Веры Батистовой! Как бишь ее?.. Агнесса Павловна...

— Как ты? Ну как? — спрашивала она торопливо. Да, она сильно постарела. Бесцветные кудельки

все еще лепились у нее на лбу, и даже шляпка, по-моему, была, но весь облик ее уже не казался энергичным, решительным, а вялым, сонным, старым. К тому же она была еще и ярко накрашена, впрочем, как всегда, безвкусно и даже вульгарно немного. Губы у нее дрожали.

— Ну, как ты, Алеша?

— Да ничего, Агнесса Павловна, — смущенно сказал я и обернулся. Приятель стоял и ждал меня, нетерпеливо пританцовывая. — Вроде все в порядке... А как Вера?

— Верочка? — Даже под слоем пудры и краски видно было, как она побледнела. Глаза ее остекленели, а по щеке поползла одинокая слеза, оставляя за собой бороздку. — Что ж Верочка... Ве-ве... Верочка... — Она попыталась улыбнуться, но это была не улыбка, а черт-те что. — Верочка умерла... Как забрали ее тогда в больницу, она прожила всего полгода и... умерла. Да.— На секунду взгляд ее стал безумен.

Я молчал. Я не знал, что сказать.

— Но все уже в прошлом,— молвила Агнесса Павловна и снова мучительно улыбнулась. Привычно, как фокусник, выхватила платочек из рукава и вытерла слезу.

— А вы как? — вязко выговаривая слова, спросил я.

— Что ж я... Я ничего. Мы живем все там же, с Дусей. Недавно тебя вспоминали, Алеша... Ты был такой чудный мальчик, чистый, вдумчивый...— Она провела рукой по моей голове.— Ты потемнел. Раньше ведь ты был светленький-светленький... И вырос.

Я беспомощно оглянулся, отыскивая глазами приятеля. Она заметила мой взгляд.

— Иди, иди,— кивнула она с улыбкой.— Беги, Алеша. А я Дусе сегодня расскажу, она обрадуется...

Я повернулся и побрел прочь...

Прошло время, и забыл я про эту встречу. А теперь вспомнил. Вспомнил, и что-то засосало у меня внутри, какая-то появилась странная пустота... Прости меня, Верочка Батистова.

Автор. АНДРЕЙ БОГОСЛОВСКИЙ Родился в 1953 году в Москве. Окончил Литературный институт имени Горького. Это его первая повесть.

Опубликовано в журнале «Юность» в 90-х годах

Рисунок В. Гальдяева.

>>150238194
Все так, именно оттуда я и узнал об этом рассказе

>>150238203
вообще-то опубликовантав 70-х годах.

Тот, кто посоветовал этот рассказ в треду про пухлика.

Двач оборазовательный.

Анон, скажи что ты чувствуешь прочитав эту историю? С высоты своего возраста и скиллов, как надо было поступить ? Надо было всем сказать что мол вы заебали уебки, хули вам надо ? Или не надо было вообще сближаться с Бородавкой?

>>150238266
>Тот, кто посоветовал этот рассказ в треду про пухлика.
О, привет. Спасибо за годноту. Тебе сколько лет?

>>150238335
33 года. Я читал эту повесть на дежурстве, там валялась подшивка юности за десяток лет.
там еще было несколько повестей, которые могу порекомендовать анонам.

>>150238420
Неси годноты, конечно. А за рассказ спасибо - действительно хорош.

>>150238420
Класс. Мне 34. Думаю это прям для нашего возраста рассказы.

>>150238545
Короче, там был роман называется "Огонь"

Про школьную компашку. Один из них уехал в Москве встал журналистом.

там классические альфы, беты, испсилоны и омега. потом он по редакционному заданию возвращается на родину и видит, что все альфы. беты, единственная тян стали мразями и алкашами. А омега стал единственнам нормальным человеком.

Классический образец соцреализма.

http://www.imwerden.info/belousenko/books/kuznetsov_a/kuznetsov_fire.htm

Очень показательно, как только к омежке (неважно, какого пола) начинаешь хоть как-то нормально относиться, омежка тут же выстраивает у себя в голове манямир, где вы уже обвенчались и поклялись в вечной любви друг дружке. Дай омегану руку, он заберет локоть!

>>150237679 (OP)
Ватамотя штоле

>>150238880
Интересное замечание, тоже не понравилось что она себя так повела

>>150237679 (OP)
Двач обучач, охуеть, это сука как на уроке литературы, только теперь мы дошли до того что сами с удовольствием ЧИТАЕМ, и не где-нибудь а на ДВАЧЕ ! На оплоте ненависти и цинизма, Я ВШОКЕ

>>150239266

http://tv-gubernia.ru/novosti/rossiya_okazalas_v_nachale_rejtinga_samyh_chitayuwih_stran_mira/

так мы опять одна из самых читающих стран на планете.

>>150239266
>дошли до того
>На оплоте ненависти и цинизма
>Я ВШОКЕ

Трёхнедельный олдфаг, вот он!

>>150239266
Это не мы, а ты дошел до полного пиздеца. Какой же ты ебанутый, охуеть просто.

>>150239647
Я тут 3 года, но насколько я знаю раньше было еще больше цинизма!

>>150239657
Почему? Зачем ты так ?

>>150238880
Ну не скажи.
Тут другой случай, эта тянка - неприспособленный ребенок, всю жизнь читала книжки и с такой же поехавшей мамкой общалась.

Любой мальчик - рыцарь хуле.
Она вряд ли в это что-то вкладывала.

>>150239717
Откуда мне знать, почему ты такой.

>>150239978
С чего ты взял что я такой?

>>150239907
Как это врядли если она всем начала орать ррряяяя он миня защитиит

>>150238302
Вообще не надо было. Если бы он не был альфачом, то сразу бы отправился в зашкваренные.

>>150241190
Какую публику 90-х? Рассказ 1973 года

прочитал не плохо. Вася. 28 лвл.

>>150241595
Без запятой выглядит так, словно Вася доволен тем что неплохо умеет читать.

>>150241320
Я не так выразился. Архипелаг гулаг тоже в 89-90х публиковали, хотя писался он в первой половине 20-го века. Просто публике 90-х пришлись по нраву истории про кровавую гэбню и серый совок наряду с "скандалами, интригами, расследованиям" и прочим
>Опубликовано в журнале «Юность» в 90-х годах

Блядь, мне вообще не понравилось все это завиновачивание и давление на жалость. Мне, блядь, было очевидно что ее обидят и она умрет и будет стыдно и все такое еще в самом начале.

>>150242007
Это ОП ошибся. Опубликовано было в журнале юность в советские времена. А в 90-е Юность уже прекратила свое существование.

>>150242914
Советских детей сразу учили, буквально с пеленок, что бога нет и верить в него нельзя.

>>150238302
>Надо было всем сказать что мол вы заебали уебки, хули вам надо ?

This. Слать всех в жопу, уёбки всё равно не нужны, с норм чуваками всегда можно общаться.

Не честно было с ее стороны столько возлагать надежд на паренька. В итоге он еще и виноват остался, а не быдлоклассники, которые травили

>>150242995
https://www.youtube.com/watch?v=Yawjc4Pg7x8
Так и вижу агентов кгб, которые в роддоме стоят и читают лекции про вред религии в светском обществе

>>150242995

Меня мамка и бабка наоборот учили, а я уже с младших классов был аметистом.

>>150238302
> Или не надо было вообще сближаться с Бородавкой?
Да. Не уверен- не берись. Хотя это же ребёнок, он маленький ещё, чтобы думать о последствиях таких поступков

>>150243171
В СССР не жил что ли? Человек с крестиком на теле не мог быть октябренком тем более пионером.

>>150243356
Меня только в октябрята приняли и вся эта система через год по пизде пошла

ТИРЛИ_ТИРЛИ-ТИРЛИ-БОМ! ЗАГОРЕЛСЯ КОШКИНДОМ!

TLDR версию мона?

>Рассказ про школу
>нет яоя, негров, превращение в богинь и огромных роботов
Сажи

>>150243490
Кстати, как зовут этого актера?

>>150238302
Нужно просто держать дистанцию в общении с такими людьми как Верочка

>>150237679 (OP)
За скока читается? Я просто сейчас покушаю, прикорну на 30 минут, встану буду матешу с физикой учить

Ну давай чтоли моар таких рассказов. Давно не читал такого ничего лампового, как из детства. Умели раньше, могли.

>>150243575
Евгений Петросян.

>>150243620
я за 15 минут прочитал. рассказ на две страницы машинописные.

>>150243675
ок, нормально.

>>150238194
Тоже прочитал его от туда, чет лютейшая дрисня.

>>150243356
А ты не носи крестик. Верующий- не тот, кто показывает, что он верует, а тот, кто, собственно, просто верит и другим не мешает.

>>150243644
раньше телепиридача такая была - поле чудес, может и щас идет, хуй ее знает, не смотрим уже..

бывала мамка семечик нажарит сковороды две, в пятницу вечиром сядим около телика, меня как пиздюка на кавер сажали))))старший брат на табарете, атец с мамкой на диване, бабка старая на кресле в углу, адин хуй памирать скоро, хули ей)))

загадают какое слова, батя гадает -гадает, всех олухами, долбоебами, пидарасами кличет, мамка чиста семки лузгает, на пол половина сыпится и приговаривает : ой чо тварица, ой чо тварица..

А потом ништяк кагда перед последним раундом спрашивают пабедителя - будем играть супиригру или нет??
если тот кричит что будем, батяня мой его оленем кличет, мол, проебешь все одно..
если тот кричит что не будем, мой батя его ссыклом дразнит))

ну а кагда якубович вапит : АВТАМАБИЛЬ, батек вапще вскакивает с дивана, стоя дасматривает, патамушта сам мечтал о ваз 2105 йобана в рот.

всякие саленья и варенья еще приносят, тут уже бате похуй, а мамка с бабкой суетяться))))чо каво, как приготовили, кокие рицепты))))

а инагда пиздюка якубович паставит на стул и читать стихи заставлял, я тоже стыдна признаться, хател так зачитать усатому стиха...даже учил чота по дурости))))игрушки им пиздатые дорили завсигда, я то играл падшипниками, шо батек с завода пранес через прахадную в трусах...

бля, ахуенная телепиридача. таких щас ни снимут уже...

У меня одного встал на пышного, озорного проказника Губэнко? Наверное в кровати он как пылесос... ммм...

>>150245208
- Пышно насупившись пролепетал дебильный Краснощекое.

>>150245508
Охуел, щенок ебучий? - недовольно сказала Марья Васильевна

>>150245664
- Шла бы ты в жопу, пизда рваная! - сказала Ангесса Павловна, раскачивая трупом гнойным Верочки, который она несла с кладбища, чтобы прокормить лошадо-зубую и песьеглавую сестру-каннибала. Верочкин труп пошевелился, на всеобщее удивление. Из гнойных трупных язв показался фаллос, сотканый из выделений струпьев и могильных червей.
- Алеша! - звал он, призывно хлюпая и сверкая на зимнем солнце капля свежего гноя, дерьмом и струпьями - Я простила тебя... Прости...

>>150245664
Кузя Уо сказал - Открове

>>150246164
Сорокин, иди нахуй отсюда.

>>150246164
Я кстати и ждал все говна и трешняка, а потом понял что это старый рассказ, испортил меня сосач

>>150246164
Содомит

>>150246632
После этих слов труп Верочки зашевелился. Заклокотал, бурля внутри красно-коричневой пеной. Еще секунда и она лопнул, забрызгав собой все вокруг - и Марью Васильевну с обрюзгшей Агнессой, который предавались любовным утехам прямо на грязном сугробе с помощью старой арматуры. И небо, и даже Аллаха. Из говеных гной струпьев, что остались от лопнувшего кокона-трупа Верочки разлеталось нечто, вроде бульканья и щебетания. Струпьевые компки вскоре встали на свои гнойные ножки. У каждого из них было лицо Алеши. И только песьеглавый каннибала трансвестит на самом краю мира бил в огромный барабан, жутко смеясь и предрекая очередной конец света из за неразделенной любви пидераста Губенко и нквдшника Краснощекое.

— Как тебя зовут?

— Верочка,— еще тише, совсем еле слышно проговорила новенькая' Мальчишки да даже и девочки засмеялись. Я сам помню, что мне было

страшно смешно: Верочка! Учимся в третьем классе, вес повырастали, а она — Верочка. Ха-ха! Девочка Верочка!

— Меня, например, зовут Ирина Александровна,— веско и презрительно кинула Ира. — А ты?

— А меня Сергей Сергеевич! — захохотал наш румяный и хулиганистый Губенко и показал ей язык.— Верочка!

— Она в бога верит! — воскликнул маленький загорелый Краснощекое в очках.— Гляньте, как она руки сложила. Она молится!

Верочка молилась. Отче наш...
На третьем куплете небо разверзлось, потолок класса стал черным, в класс спустился смерч, подхватывая парты, столы, детей, презервативы он с ужасающей силой кружил, захватывал в свою воронку и разрывая на части размазывал тонким слоем всё это перемешанное дерьмо по шелто-облезлым стенам класса.

Смеркалось. И только Верочка сидела и продолжала молиться. В дверь постучали. С последней жертвой у Верочки отвалилась последняя бородавка. Сегодня она будет впервые за много лет спать с улыбкой.

>>150237679 (OP)
Нам в школе его читали.

>>150237679 (OP)
Верочка конечно хороша. Просто таки концетрированная омежность. И Алёша, простой ребёнок, уровень человечности в котором только начинает зарождаться. Борьба с инстинктами. Впрочем для своего класса Алёша итак выделяется среди всех своей человечностью, потому и истинный лидер, Альфач.
Грустная история. Но она ещё хорошо закончилась. К сожалению Верочку мало что держало в этом мире. Разве что обладай Алёша вселенским разумом в свои годы и милостиво даря ей своё внимание, прогулки, которые бы немного укрепили её самочувствие, да и то. Намного ли?
Не думал, что среди нигилизма, зоофилии, половых извращений, озабоченности и садизма на дваче можно наткнуться на подобный материал.

>>150249020
зОЛОТОЙ ТЫ НАШ чЕЛОВЕК!

>>150249020
есть еще среди школьников чистые душой мальчики, как сказала Агнесса Павловна.

бамп

>>150254092
>Кто ты? Кто ты?
Человек города в тумане
>Кто ты? Кто ты?
Раскрой свои половые грани

>>150253580
>Научный факт. Нет того света, нет рая, нет ада, ни черта нет.
Это не научный факт так-то, а вообще забавно что их мнения можно совместить. У меня именно такое позиция, из их двух мнений сотканная.

>>150254455
Хотя, моя позиция конечно больше в сторону того из них кто нигилист, второй ошибается во многом.

бамп