Тогдашнее мартовское пение отца это тоже завязка тяжеловесной и нудно-нравоучительной русской басни.

Поговорим о Достоевском. Однажды в Англии балетный дуэт протанцевал на сцене совершенно голый и потом в интервью артисты сказали, что это было удивительное, ни с чем несравнимое впечатление свободы, радости и покоя, растворения в природе; и еще немножко стыдно, как ранним утром валяться голым на песке после купания.

Именно такое чувство испытывает читающий Достоевского. Кроме всего прочего, возникает особое чувство удивительной гармоничности и полного растворения в авторских мыслях. Самые сокровеннейшие фантазии, самые изощренные страсти во всем их спектре, от возвышенных до низменных, - все это удивительно, точь-в-точь соответствует индивидуальным изгибам русского «я», вот этого русского «мясца», русского «духа» - не «Духа» Гегеля, а духа, который баба-яга у себя в избе почуяла.

Какое основное качество героя «Записок из подполья»? Для иностранного читателя ответ будет звучать дико - ласковость. Это очень ласковый, женственный и отзывчивый человек. Основа его внутренней жизни - колоссальный заряд первичного доверия к миру, ласковой открытости. Даже не доброты, а именно ласковости - ласкового женского неприятия зла. Зло просто не принимается. Его убийственные лучи проходят сквозь душу, не задерживаясь там. Зло непонятно и не понято: «Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьёв пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня пена изо рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахаром, я, пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь»

Я подростком неосознанно воспроизводил закругленность Достоевского. Основные черты: уничижение и ласковость, заискивание героя «Записок из подполья», стремление быть хорошим, то есть как можно точнее отвечать любым представлениям о себе. А если брать еще более раннее время - детство - то здесь основное качество - это доверчивость. Доверчивость «вообще», «к миру». И первое расширяющееся трагическое несоответствие - пожирание «миром» доверия. Мифологизируя элементарную цепь событий, скажу, что начало недоверия - выселение из собственно Москвы на рабочую окраину, в мир, живущий как раз по законам недоверчивости. Первое чувство тут в 6 лет: зимний день, девочка играет, лепит снежную бабу. Я хочу помочь. Она испуганно шарахается от меня и плачет. Ее мать из окна начинает орать на меня на каком-то ужасном монгольском языке. Я хочу объяснить, что я хороший. Почти плачу от непонимания, потом ухожу.

Тема соседской девочки имела свое логическое продолжение. Начало лета, она зовет меня, я радостно иду к ней, хочу играть. Она просит встать около качелей и прыгает на другую сторону. Я получаю страшный удар в челюсть противоположным концом и теряю сознание. Постепенно из красного тумана выплывает фигура бегущего ко мне испуганного отца и пляшущей от истерического хохота девочки. Потом дети швыряли меня в костер (раскаленная зола, толкнули – и упал на руки), брызгали за шиворот горящей резиной, кидали в меня иглами. Сейчас я понимаю, что дешево отделался почти случайно. Но самое удивительное, что совсем не было чувства злобы, загнанности. Я жил спокойно, радостно, и на следующий день забывал о своих мучениях. Отдельные осколки никак не складывались в единую картину-состояние. Отношение к миру было неизменно радостное.

Первое чувство недоверия возникло лишь года через три: во дворе подростки подзуживали сесть на забор и балансировать руками в воздухе, а внизу наставили наполовину разбитые бутылки. Нужно было не упасть. Мальчик передо мной упал. Как сейчас помню его, сдирающего быстро кровавую рубаху: страшные порезы на спине и крик. Потом сел брат этого мальчика. Его уже толкнули на стекло специально (он все сидел и сидел - зрителям надоело ждать). Следующим был я. Вокруг все подталкивали: «Слабо, Сычев? Сдрейфил, фраер?» Я вдруг повернулся и побежал.

Примерно в это же время началось и недоверие к отцу. После переезда он стал постепенно спиваться. Думаю, кстати, из-за этого меня во дворе все-таки считали «своим» и вообще сознательно не травили.

«Сычев, вон твой батя идет. Слушай, а он тебя часто порет?» – «Да нет, не очень»

Когда начался кризис доверия к отцу, первая трещина? Выпал мягкий и тяжелый снег. Я скатывал его из маленького снежка в огромный шар. Шар уже был больше меня и я все пыжился, никак не мог его сдвинуть. Потом нашел доску, стал подставлять рычагом, он и покатился. А тут уже налились хмурой густотой сумерки. Мать заорала в форточку. Я пришел домой, а тут смотрю - в комнате отец под роялем лежит в какой-то сине-свекольной луже. Я так и ахнул, стал руки ломать: «Папочка умирает» Сестренка маленькая закричала - слов не понимала еще, но, глядя на меня, почувствовала, что что-то плохо. Отец же потихоньку шевелился. Блевотины было много, и он в ней как-то подплыл и, шевелясь, немножко продвигался глубже под рояль. По поверхности шли саночные волны. Мать, еще больше разозленная плачем сестры, заорала: «Замолчи, дурак, ничего с твоим папочкой не сделается». «С твоим» -значит он мой и больше ничей? Тут возникла возможность расчленения, оценки. Отношения с отцом стали приобретать черты дурашливого комизма. Постепенно установилась схема смертельно опасной игры. Состояние отца, спивающегося, все чаще называлось жутким словом «вдрызг». Он сам хвастался в телефон: «Вчера вдрызг» Стали приходить соседи, сочувственно говорить: «Передай матери, что ваш лежит в песочнице» Однажды, пьяный, лег под разбитую розетку. В квартире никого не было, я боялся, что его ударит током, и за ногу оттащил в сторону. Отец хохотнул и полез под стол к розетке опять. Я опять его оттащил. Позже он специально лез и рассказывал собутыльникам: «Мой-то «спасает» Годам к 12 я уже точно знал: мой отец дурак. Впрочем, это скорее было не знанием, а интуитивным ощущением при невозможности представить себе обратное. «У Сычева отец умный» - как это? Разве это может быть?

Какое это все-таки несчастье - муж-дурак, отец-дурак, царь-дурак. Дали денег на хлеб, а он накупил пряников, тянучек и свистулек, и улыбается, пьяненький. Однажды отец купил с получки какую-то специальную швабру. Пришел с ней довольный, улыбающийся - хозяин прямо. Я как посмотрел: куда ее? - «для дебилов» И говорю: «Да, вещь хорошая. Тут ее так нажимаешь, она и выжимается» - «Да, и тряпки не надо: видишь, здесь губка привинчена» - «Вещь полезная». Сам думаю: мать придёт - скандал будет. И комок в горле: чувство его доброты, глупости и сознательного неприятия этого. Он дурак, но я себе в этом не признаюсь. Это чувство - как у отца по отношению к ползающему несмышленому сыну 8-месячному. Так как-то. И вокруг такой колючий мир.