>>186759633 (OP)
Поясняешь решительно кто такие чмыри либо я скрываю данный тред. Считаю до трех. Время пошло.

Один

>>186759681
>>186759681
Наличие или отсутствие «стержня» — основной принцип, по которому происходит градация людей в армии.

Что такое «стержень», в двух словах не объяснишь, как не объяснишь в двух словах, что такое «чмо». Но упрощенно «стержень» — это армейский эквивалент чувства собственного достоинства. Если «стержень» есть — ты «бурый» или «похуист», если проблематичен — ты «середняк» если отсутствует — ты «чмо». Еще более упрощенное, казарменное определение «стержня» таково: в тебе есть «стержень», если никто не может заставить тебя делать то, чего ты делать не хочешь. По этому признаку люди делятся достаточно жестко. И каждый разряд живет так, как неспособен жить его антипод. Бурый неспособен вкалывать так, как экалывает чмо, таким дерьмом питаться, так мало спать, существовать в таких ужасных условиях, быть гонимым, молча сносить удары. Чмо же неспособно драться «не щадя живота своего», нагло добиваться того, что ему не принадлежит, быть упрямым, злопамятным и жестоким. И так далее. Но давайте по порядку.

Бурые, В основном, тупоголовы, бесшабашны, мстительны. Так называемые «рубаха-парни». Завоевываемое ими привилегированное положение ценно для них даже не избавлением от грязной работы и унижений, а приобретением власти над слабыми. О, покомандовать, поиздеваться над кем-то — для них высший кайф. Особенно любят «дрочить» интеллигентов (рядом с интеллигентами бурых мучает острое чувство собственной неполноценности; угнетая интеллигентов, чувствуя свою над ними власть, бурые это чувство глушат). Свои служебные обязанности почти всегда знают четко. Но дальше параграфов идут редко. Жесткими приказами от них ничего не добиться — чихать они на них хотели. Лучше всего поставить их в пример духам. Тогда бурые из кожи вон будут лезть, подсознательно доказывая себе свое над духами превосходство, а, значит, и право ими командовать. Из бурых командиры обычно набирают старшин и сержантов, и те с энтузиазмом берутся за дело, подхлестываемые все той же уездной жаждой власти. Многие из них потом становятся «сверчками» и прапорщиками.

Похуисты, На мой взгляд, самые приятные из солдат. На «священный долг по защите» плевать хотели, так как прекрасно понимают, что вся эта ура-патриотическая трескотня — для толпы у подножия трибун. (Впрочем, в армии вообще мало кто задумывается о том, что они все там делают, а если кто и задумывается, то наверняка имеет на этот счет мнение, весьма отличающееся от официального.) Но службу несут отменно, во-первых, зная, что чем лучше они будут выполнять свои обязанности, тем реже их будут дергать, а, во-вторых, из самоуважения. Самая цивилизованная часть солдат. На политические темы предпочитают не рассуждать (у бурых на это не хватает мозгов, у середняков — времени, у чмырей — здоровья), лишь иногда позволяют себе задать несколько каверзных вопросов замполиту. От власти над кем-то не получают никакого удовольствия, мало того — она их тяготит. Не только не издеваются над чмырями, но даже пытаются говорить с ними как с нормальными людьми. Выслуживаться не любят, к высшим чинам почтения не испытывают, поэтому среди сержантов и старшин их почти нет. Относятся к двум годам службы, как к досадной задержке, поэтому зачастую плевать хотели на кантики, рантики, стрелочки, угол изгиба блях и кокард, дембельские альбомы и блокноты и прочую муру, от которой без ума бурые. С сослу-живцами-непохуистами общаются мало и только по необходимости. Припахивают только в самом крайнем случае.

Середняки. Ни рыба, ни мясо. Иногда угнетаются бурыми. Похуисты их просто не замечают. Зато сами середняки любят прикрикнуть на чмырей. Грязную работу делают только после серьезного сопротивления. Вообще, в армии (как, впрочем, и везде) их подавляющее большинство. У умного ротного дальше «мослов» (младших сержантов) не дослуживаются. Они всегда в середине. Вот и все, что о них можно сказать.

Чмыри (ед. число «чмо» — человек, морально опущенный). Самые несчастные и убогие в СА существа. Протоплазма, утратившая всякий человеческий облик. Понятие «чмо» («чухан», «чмырь», «чушок») настолько многогранно, что не служившему в армии читателю наверняка будет весьма сложно представить себе этот «героический» образ. Поэтому сейчас я попытаюсь нарисовать приблизительный портрет «классического» чмыря из ЗабВО второй половины восьмидесятых. Небрит, немыт, подшит черной от грязи подшивой двухмесячной давности, зарос паршой до самых глаз, хэбэ или пэша черным-черно и размеров на пять больше, чем надо (равно, как и сапоги), руки покрылись черной коркой, вшей столько, что брось нательную рубаху на пол — она убегает, соплив, вонюч, в карманах постоянно какие-то объедки, всего «шугается», смотрит заискивающе, после первого же тычка валится на пол и плачет, шапка тоже гораздо больше, чем надо, с пришитой кокардой и непременно обгорелая (ночью в печке огонь поддерживал, закемарил, вот и прислонился). Но, несмотря на столь неприглядный вид, чмо спесобно на многое. Дело в том, что от постоянных побоев, притеснений, издевательств, голода и холода у чмырей прекращается высшая нервная деятельность. Их чувства отключаются. Они не ощущают боли и холода, ничего не соображают и почти разучиваются говорить (то есть отбрасывают то, что функционально оказалось им ненужным).

— Ублюдок, встать! — понемногу завожусь я. — Че разлегся здесь? Встать! Ты что, думаешь, я шучу, да? Встать, козел! — снова начинаю его хлестать. — Ты чмо, понял? Чмо! А раз так, то давай, на колени, хавай свою чмырскую долю! Никто не отмажется от того, что заслужил, понял? Каждый получит свое! И Оскал получил, и я получу, хер с ним, куда ж от этого денешься, но зато и вы, чмыри гребаные, тоже получите свое, вонючую елду за щеку!.. Встать, козлина!.. Ненавижу вас, ублюдков, чмырей, ненавижу ваших пидаров пап и блядей мам, которые сами уроды и уродов выплевывают на свет, ненавижу армию, где вас так много, ненавижу…

Я орал и сослепу колбасил Банника, как вдруг из глаз у меня посыпались искры, а на губах появился соленый вкус крови. Это был Гуляев. Он уже надел штаны и теперь со зверской рожей надвигался на меня. Я невольно сделал шаг назад, и тогда рядом с Гуляевым встал, сплюнув кровью, Банник.

И то, что я увидел в этот момент, заставило меня попятиться. Передо мной были другие люди, совсем не те, которых я знал и дрочил так долго. Сейчас на меня надвигались двое здоровенных мужиков — блин, никогда не замечал, что они такие крепкие, рослые ребята, — а их лица… Это были настоящие мужские лица — плотные, широкие, потемневшие от ненависти. И тут я понял, что они не просто будут драться со мной. Они будут стремиться меня убить. Автомат неизвестной системы наконец выстрелил. И когда я понял это, мне стало страшно. Так страшно, как еще никогда не было, даже в драке не на жизнь, а на смерть с каким-нибудь зэком. Зэк ведь ненавидит не тебя. В тебе ему ненавистна зона со всеми ее вэвэшниками, ментами и собаками. Сойди с его пути, и он перестанет тебя замечать. А эти двое ненавидели именно Андрея Тындюка и никого другого, и куда бы ни пятился Андрей Тыднюк, их путь все равно лежал через него, через его труп.

Я не дернулся им навстречу и ничего не крикнул, чтобы попытаться их остановить. Я просто стоял и ждал. От первого удара я ушел, но второй — увесистый, что кувалда — швырнул меня на топчаны. Я отпихнул ногами Банника, откатился по топчану в сторону и вскочил на ноги. Парировав правый прямой Гуляева, я опрокинул его назад сильным апперкотом и без паузы всадил левый кулак в «солнышко» набегающему Баннику.

Получив секундную передышку, я кинулся вперед и атаковал уродов, не давая им опомниться. Я ляпнул согнутого вдвое Банника мордой об стол, после чего он сполз на пол, и ударом ноги в грудную клетку впечатал в стену Гуляева. Гуляев захрипел, выпучил глаза и с трудом втянул воздух в сплющенные легкие. Не давая ему очухаться, я провел мощную серию в лицо и корпус и, когда он упал, принялся обрабатывать его ногами.

Это была моя ошибка Сзади что-то зашевелилось, и, не успел я обернуться, какой-то тяжелый предмет обрушился мне на голову. Комната завертелась у меня перед глазами, и я вырубился.

Пришел в себя от боли. Кто-то жестоко избивал меня ногами. Когда я открыл глаза, надо мной стоял Банник и с сумасшедшим радостным криком раз за разом вколачивал сапог в мой пах. Я сделал ему подсечку и с трудом поднялся. Болело все тело. Определиться в пространстве было сложно: триплексы запотели, штурманские приборы безбожно врали. Я кинулся к выходу, подсознательно понимая, что в таком состоянии уже не боец, но в этот момент бок обожгла ужасная боль, силы разом оставили меня, и я тяжело повалился с ватных копыт в узкий проход между столом и топчанами.

>>186759633 (OP)
многабукав

Бамп.

Давай еще паст.

>>186759633 (OP)
Быдлу НЕПРИЯТНО когда их собственные методы начинают применять против них самих?

>>186760302
Не знаю. Просто показалось интересным, как быдло может воспринимать тихонь, почему оно подгорает от них и постоянно на них залупается и пытается зачморить.

Давным-давно, два года назад, когда мне армией и не пахло, залетел на чем-то — уж и не знаю, на чем — крутой лось Леха Стрельцов. Да так залетел, что получил два года дисбата. А как вернулся с месяц назад, ротный — «да хер знает, куда впихнуть дослуживать этого дизеля!» ! — назначил его свинарем. Был Стрельцов, говорят, не последним черпаком, оторви и выбрось, а с дизеля вернулся тихим и покладистым, что твоя целочка. Сидит себе на свинарнике, носа никуда не кажет. Спокойненько так тянет к дембелю.

— Привет, Леха, — бормочу, стараясь не дышать: вонь у него здесь похуже той, которая в туалете, когда очки позабивает. v

— Привет, — отвечает, помаргивая белесыми ресницами.

— Как дела?

— Ничего,

— Че такой вялый? Со свиней своих пример берешь? Смотрит на меня молча, глазки водянистые, подбородок Слабый.

— Что, понаезжать зашел? — спрашивает негромко.

А меня зло разобрало: какой-то не лосиный он. Весь, с ног до головы, не лосиный. Лоси там по пуле схлопотали, а он тут в свинячьем говне возится, герой.

— А хоть бы и понаезжать? Что, по морде дашь?

— Не-а… не дам, — пожимает плечами. — Как-нибудь в другой раз.

— А я хочу сейчас! — нависаю я. — Или кишка тонка? Он неторопливо достает из-за уха папиросу, закуривает, задумчиво смотрит куда-то над моей головой.

— Дурак ты, Тыднюк, и зелен больно со мной такие базары начинать… — наконец произносит он. — Здоровья у тебя покамест много, а девать его некуда…

А мне уже интересно. Ну ладно, допустим, я дурак. Но это предисловие. А дальше-то чего будет?

— А что, думаешь, завалишь меня? Он еще несколько секунд молчит.

— Может, и не завалю. А и знал бы наверняка, что завалю, так не стал бы пробовать.

— Это почему?

— Домой очень хочу, — опустив глаза, говорит он. Блин, какой он весь чмырной! Грязный, вонючий, зашуганный… Свинячий какой-то.

— Стрельцов! — ору я прямо в его белесые глаза. — Ты че, Стрельцов?! Ты ж лось! Проснись!

— Лось? — усмехается он. — А-а, не самый крутой зверь… По мне, так свинья круче, — и вдруг хихикает: — У ней рогов нету.

— Пошел ты… — говорю я.

— Да ты сам пошел! — вдруг взрывается он. — Ты, солобон сраный, ну что ты знаешь о службе, что?! Ты думаешь, здесь мы не люди, да? Да здесь мы еще хоть наполовину, хоть на четвертушку людишки, а там — на дизеле — мы вообще никто, понял? На метр восемьдесят ниже, чем никто!.. Да ты, тупорылый, наверное, об этом и не задумывался никогда. А я, я хочу быть человеком, понял? На все сто! Дома! Среди нормальных! Поэтому моя цель — нормально дембельнуться! Пусть я не лось, пусть свинья, параша, пусть в грязи, там, на гражданке, это на лбу не написано, там все — нормальные! И я в ваши дурацкие игры не играю, понял? И бошку под пули не за хер собачий подставлять не буду! Хочешь быть крутым? Хочешь понтоваться, наезжать? Давай, вперед, я все стерплю, если мозгов у тебя нет, но запомни, если уж очень сильно меня достанешь, я тебя, козла, пидара, в три секунды в цинк запакую! И шиш кто потом спалит. Все понял? А теперь уёбуй на хер отсюда! Хлебало твое тупое видеть не могу… Тоже мне, лось… Ублюдок сохатый…

считаю, что настоящий мужик должен отслужить. ты не верещи, как петух резаный, а подумай лучше. там из тебя выбьют дурь, сам же будешь благодарен. совсем по-другому на мир будешь смотреть. сидеть это лишнее, но кто сидел, порядочные, их очень уважаю. люди двигались, а не сидели под маминой юбкой как чмыри, а кто двигается, тот и ошибок больше совершает. но всё же лучше не попадать

— Ну, как жизнь, рассказывай, военный. Сильно стремно?
Внешний вид его мне не понравился. Грязнючая столовская подменка из тех, что, знаете, аж лоснятся от жира, липкие такие и вонючие, руки — в черной корке, глаза тоскливые. Нет, для духа-то он выглядел совершенно нормально, но… Из таких духов крутые деды не вырастают,
— Все ништяк, — ответил он, но ответил как-то паршиво: тихо, опустив глаза, словно занимаясь самовнушением.
— Не видно, — жестко сказал я. — Когда ВСЕ нормально, в таких подменках, с такими руками и пачками не ходят. Че, деды достали?
Он несколько секунд молча смотрел на меня — этакий лопух лопухом с тоскливым взглядом и дрожащими губами, — потом на его лице появилось желание поплакаться. По крайней мере именно так я понял эту неуверенность движений, эти липнущие тяжелые глаза и такое, знаете, бабское придыхание в начале каждой фразы.
— Ну че делать, Андрюха, я не знаю… — он замотал головой, махнул рукой. — Их же много, понимаешь? Из дедов только вон тот, с чубом, Артемьев Кирилл, да еще двое — не чурки. Азиаты ломят — труба. Да ты сам погляди. Ротный — казах. Взводный — татарин. Старшина — таджик. Замок — …
— Хорош, военный, — оборвал я его. Ненавижу такие базары. Если по крутизне не выгребаешь, то лучше молчи. А отмазки искать — самое последнее дело. Но жалко парня. — Хватит. Ты мне песни здесь не пой, кто у вас ротный, а кто замок. Не знаешь, как это делается? Нет? — Он по-больному, как силой трахнутая телка, смотрел на меня. — Добро. Я тебе сейчас покажу.
Я подорвался к входу в казарму, словил за грудки первого попавшегося чурбана в глаженной хэбэшке и с ходу сложил его вдвое ударом под дых. Чурбан только пискнул и захлопал глоталкой, как рыба на пляже. Вторым ударом я уронил его на газон.
— Понял, да? — обернулся я к Коту. — Все понял?
— Не надо, Андрюха, — попросил он, и в голосе его не было пробы. — Это, может, пройдет один-два раза, но потом все равно забьют.
— Да ты че?! Забьют? — загоготал я, поднимая хрипящего и матерящегося чурбана и пиная его в сторону входа. — А что, в расположении табуретов нету? Или чурбанские бестолковки уже перестали проламываться?
— Все не проломишь, — сказал он слабо. — Вот сейчас выскочит кагал азиатов…
— Завалим, сколько сможем, не сомневайся, — заявил я, оглядываясь в поисках чего-нибудь тяжелого.
— Ну-ну, — покачал он головой.

Подсаживаюсь к Коту. Ебтать, а у него… Нос распухший — ну точно сломали, губы — что пельмени, щека — желтая с фиолетовым.
— Братила, чего это с тобой? Трясет головой.
— Не бэндог я, брат…
— А ну, кулаки покажи!
Кулаки его мне понравились. Настоящие мужские кулаки: в ссадинах, костяшки разбиты. Видать, не одно хлебало ими порихтовал.
— Дался тебе этот бэндог… Все ж нормально. Вижу, круто рубился, молодец.
Машет рукой, а на глазах — слезы:
— А-а, да ладно… Не выгребаю я, понимаешь, Андрю-ха? Достали меня вконец…
— Да фигня! Послушай-ка…
— Может, попробовать перевестись куда?
— Э, ты мне базары эти чмырные брось! «Перевестись»! Тогда и здесь, и там тебя за чмыря будут держать, понял? Не выдержал, мол, сломался. Ты что, думаешь, на новом месте легче будет? Наоборот, там все сначала надо будет начинать. Тут уж надо ломиться до упора там, где есть.
— Да не могу я, брат, понимаешь? — бормочет, чуть не плача. — Они ж, гады, по одному не дерутся. Все толпой налетают. А против толпы не повоюешь…
— Да очень даже повоюешь! Ты, главное, подметь, кто в толпе заводила, и выруби его чем потяжелее, да так, знаешь, покруче, чтоб с кровью, с мясом…
— Воруют все, подляны разные кидают… Если бы хоть честно…
— Ха, чурбаны и «честно»! Это ж самая подлая нация, понял? И ты их по-ихнему: ночью встал, выбрал одного и табуретом в лоб, чтоб голова сквозь койку выпала!..
— Андрюха, да и я ведь по ночам сплю, и меня ведь так подловить можно.
— А ты не дрейфь. Стой на своем — и труба! Тело остывало. Мне стало холодно.
— Короче, брат, я весь мокрый, задубел совсем, как бы потом соплями не брызгать. Ты эта… если хочешь, идем со мной, духи пожрать принесут, потом пыхнем…
Он грустно покачал головой.
— Да нет, брат. Пойду я.
Ну, на нет и суда нет. Признаться, он уже малость достал меня своим нытьем. «Что делать?», «что делать?», прямо Ленин в Октябре. Если мужик — отобьешься, если нет — твои проблемы. Я ни к кому за советами не бегал.
— Ну иди, — подал я ему руку. — Не сцы, все будет путем.
— Не думаю, — сказал он жалко и так на меня посмотрел, как будто я его голым в джунгли выпустил.
И ушел.

Уселись на лавку. Закурили. А денек такой славный выдался, солнечный, на небе ни облачка, рож офицерских шляется втрое меньше обычного, и как раз самых зловредных — нету. Хороший день.
— Пойми, брат, я ж к тебе с проблемами своими пристаю не потому, что жилетку под слезы ищу, — вдруг заговорил Кот, прищурившись на солнце, — я не нытик, ты ж меня еще по гражданке знаешь. Но просто, понимаешь, такое состояние, как будто по бревну идешь и вдруг чувствуешь, что теряешь равновесие, изгибаешься, машешь руками, но ничего поделггь не можешь…
— Да че ты гонишь-то все время? — вздохнул я. Так, опять началось. Сигарета сразу показалась горькой, солнце начало раздражать. — Ну служишь — и служи себе, на здоровье. Бьешь морды — и бей. Не бьешь — не бей. Дело хозяйское, хотя я бы — бил. Но базаров этих пустых — не надо, ладно? Толку от них никакого. От умняка еще никому легче не было. Одни проблемы, понял? Не думай, брат. Ученые пусть думают — им за это деньги платят. А ты будь, как «калаш»: нажали — выстрелил.
— На что нажали?
— Да на мозоль твою нажали, понял? Не будь чмом. Это у них курка нет. Ствол, магазин, может, и есть, а курка нет… Или, вернее, не так. Он есть, но ма-аленький такой и непонятно где. Это как у автомата неизвестной системы. Никогда не знаешь, после чего он выстрелит. И куда. И выстрелит ли вообще. А ты будь простым «кала-шом». Но с двадцатью курками, понял? Чтоб куда ни нажали, сразу — «пли!»
Он наморщил лоб, умно так покивал и заявил:
— Твоя проблема в том, брат, что сам ты прост — что твой «калаш», и поэтому других не понимаешь. Чмырь — это ж не врожденное качество, понимаешь? Он же нормальный парень, честный, порядочный…
— Ха! Порядочный!..
— Послушай, подлецов среди крутых не меньше, чем среди чмырей. А может, и больше. Между чмырем и крутым разница в другом.
— Ну в чем, например?..
Он задумался, пожал плечами:
— Так сразу и не скажешь. В силе? Нет, не в силе…
— Очень даже в силе, — возразил я. — Чмыри — они же слабые, за себя постоять не умеют, трусливые, зашу-ганные…
— Погоди. Вот ты — крутой и сильный — смог бы два года жить по-чмырному: жрать дерьмо, вшей кормить, по двадцать раз на дню огребаться, вообще — быть убогим?
— Не-ет! — убежденно протянул я. — Да ты гонишь, я б повесился через неделю.
— Во, а они могут! Понимаешь меня?
— Потому что чмыри.
Он сплюнул на землю, растер.
— Да пойми, они умеют выжить в такой ситуации, в которой ты ни за что не выживешь. Как бродячие собаки, которые всего боятся, на свалках живут, питаются отбросами, а выживут там, где загнется любой породистый, ну, скажем, дог.
— К чему это ты клонишь? — подозрительно спросил я.
— К тому, что их беда в том, что они просто-напросто попали не в свой мир, понимаешь? А ты — в свой. А попали бы вы с ними в их мир — так они бы там были крутыми, а ты — чмырем.
Я пораскинул мозгами. Обидно, но верно.
— Ну, и дальше чего?
— Да ничего, в общем… Просто я к тому, что в твоем преимуществе нет твоей заслуги, как, допустим, у борзой. В том, что она бегает быстрее бульдога, нет ведь ее заслуги, правда?
— Ну и что? Здесь сейчас я круче?
— Круче.
— Вот и все. Я ж тебе говорю, что умняки на хрен не нужны. Базарил, базарил, а все равно пришел к тому, что и так понятно.
— Да погоди, я же сам пытаюсь разобраться… Вот ты говоришь, что чмырь — как автомат неизвестной системы.
— Да.
— Значит, и выстрелить может?
— Может.
— Ага… Но он ведь опаснее, чем ты. Я удивленно уставился на Кота.
— Конечно, опаснее. Ты ведь предсказуем, всегда можно предугадать, что ты сделаешь. А чмырь — нет.
Блин, вот тут он был прав на все сто. Действительно, никогда не знаешь, — когда какой-нибудь гаденыш надумает схватиться за автомат.
— Хорошо, а если не нажимать куда не знаешь?
— Попробуй, — пожал плечами Кот. — Может, получится. Но, знаешь, всякое бывает. Рука дрогнет, бдительность потеряешь, да мало ли что… Так что лучше эти автоматы неизвестных систем вообще не трогать. Себе же спокойнее.
Я только пожал плечами: я еще не стал настоящим духовским дрочилой, и этот вопрос волновал меня мало. У нас в роте претендентов на пулю в спину и без меня было предостаточно.
— Эх, — вдруг загрустил Кот, — как жаль, что многие этого не понимают…
Это он опять о своих чурбанах заныл. Я стал лихорадочно прикидывать, как бы поплавнее съехать с темы, как вдруг на мое счастье из-за угла комендатуры появился какой-то офицер, и Коту пришлось быстренько вскочить и взяться за веник.
Больше возможности вести умные разговоры я ему не дал.

А нахуя ты это сюда тащишь?
Попугать молодняк, которому скоро в армейку? Так там уже давным-давно всё совершенно не так.

>>186760781
Хз знает, скорее, не из-за армии как таковой, а всей этой философской бодяги насчет альфачей и омежек, которые лет 30 назад назывались иначе, но суть была той же.

>>186760837
Но это всё полная хуйня, камрад.

>>186760851
Чому?

>>186759633 (OP)
Читал штабную суку как раз лет в 18, благо армия меня минула.

Армия - это пиздец. Считай, сажают в тюрьму на год ни за что.
Причём это буквально тюрьма: выдают особую форму, за пределы части выходить нельзя, побег карается, отбой и подъём по расписанию, есть надсмотрщики, нужно выделять на общак, бесплатно кормят дешёвыми помоями, казарма - та же тюремная камера, живут все по понятиям, сигареты в дефиците и часто выполняют роль валюты, средства связи отбираются, отправляют на работы, из развлечений - можно пиздиться и гонять в карты, и то, если начальник узнает - даст пизды, а так же многое-многое другое...

>>186760781
От части зависит. Если служить где-нибудь под Москвой, то может и не так. А в глухих сибирских частях тебя сгноят так, что мало не покажется.

- Соскучился по мне? - с заговорщицким видом спросил Баринов. - Как же, столько не видеться!
Он подошел к Шахову вплотную, взял его пятерней за лицо и хлопнул затылком о дверцу шкафа, потом, после небольшой паузы, еще и еще.
- Сука, как же я тебя ненавижу! - шипел он, захлебываясь.
Пена пузырилась на его вздернутых губах, глаза остекленели, а рука все била голову Шахова об дерево. Потом он несколько раз вмазал духа по морде, поддал коленом в пах, зарядил под дых и вцепился в горло.
- Че зенки свои тупые пялишь, сука?! Думаешь, в паршивое место служить попал, в дыру, да? Жаль, Катька Аляску проебала, тебя б туда засунуть, к эскимосам, ублюдка такого!..
- Александр Вто... - автоматически прохрипел слабым голосом Шахов.
- Чего-чего?!
- Аляску продал... Александр Второй.
Лицо Баринова исказилось.
- Да-а?! А может, еще помнишь, когда? - уже и вовсе не по-человечески лязгнул он.
- В тысяча восемьсот шестьдесят... седьмом...
- Знаешь, падла, все знаешь! - Баринов все крепче стискивал пальцы. - Умный, сука, ученый, ненавижу, мля!..
У него окончательно сорвало крышу. Он колбасил Шахова так, что только неточность ударов спасла того от верной смерти. Потом Баринов выдернул из приготовленной прапорщиком Дыбенко для дома вязанки дров увесистое полено и начал работать им. После первого же удара в голову Шахов потерял сознание...
- Очухался, сука? - услышал он, приходя в себя. - Тогда вставай.
Боже, так этот кошмар еще не кончился?! Он попытался встать, но не смог. Тогда Баринов, как и тогда, в умывальнике, опустился рядом с ним на корточки.
- Как я вас всех ненавижу, - проскрежетал он с сумасшедшей злобой в голосе, - всех, таких, как ты, умных, которые всегда все знают. Ведь это же от вас все чмырство, вся гниль и стукачество. Вы ж поголовно все уроды: на гражданке - такие все бурые, в галстуках, с чистыми ногтями, мля, с хорошим запахом, и не подступиться. Паразиты, мля, только базарить красиво и умеете. Это ж мы, простые трудяги, вас, дармоедов, кормим, это ж нас вы обираете, писатели разные, философы, интеллигенты... А хули там: шиздеть - не мешки ворочать. На словах вы такие крутые, а как до дела доходит... Эка в армии с вас вся бурость махом слетает и вылазит наружу ваша чмырная сущность!

>>186759633 (OP)
Трилогию в армии 35% казармы были черные. Сам работал в штабе. Сама часть - мазутная, соседи по гарнизону - илитная боевая часть читал.
Больше всех понравился Жидяра. В целом любитель превозмогания, а тут еще такой-то антураж.
Штабная сука - наименее интересная.
Мы лоси - вполне годно

>>186761786
Насколько достоверно описана армия в трилогии?
В каком году служил?

>>186759633 (OP)
>coca под ложечкой
че значит, всегда охуевал с этой фразы

>>186760302
В контексте истории - наоборот. Этого и добивался.

Смертники

Самые несчастные из всех духов — интеллигенты-горожане (в основном, из Москвы, Ленинграда, Прибалтики). Им, воспитанным да мягкотелым, приходится тяжелее всего. По волчьим законам казармы они жить не умеют, да и не хотят, крови боятся, дерутся плохо, ругаться избегают. И грубая кирзовая армейщина в первые же недели с хрустом давит тонкую их организацию. Интеллигентов опускают и унижают. Вообще, отношение к ним двоякое: с одной стороны, казарменное быдло презирает их за беззащитность, мягкость и непрактичность, а с другой — оно подсознательно ощущает их умственное и нравственное превосходство и свою ущербность. А за это нужно мстить, гноя интеллигентов и одновременно поднимаясь в собственных глазах.

Одним из любимых развлечений в нашей части было заставить духа-интеллигента вслух прочитать письмо от девушки или жены, а потом принудить его это письмо съесть и обсуждать при нем, как бы хорошо было «эту телку запустить на роту» и «толково ли она строчит». Практиковалось также критическое обсуждение половых недостатков матери и отца духа, произведших на свет «этакого урода». Воздействовали и физически. Так, одного мальчишку моего призыва, уже не помню за что, вшестером подловили в туалете, «прессонули» и поокунали головой в очко. Через два дня в карауле на посту он застрелился. (Вообще, в армии процент интеллигентов среди самоубийц самый высокий.)

Здорово страдают интеллигенты из-за своей интеллигентской честности. А офицеры на их честности здорово играют. Был в соседней роте некий Володя X. Мягкий, вежливый, узкоплечий — словом, типичный интеллигент. В чем он провинился — не знаю (духи всегда в чем-нибудь виноваты), только бит был крепко. Ротный на утреннем осмотре увидел синяк. «Кто ударил?» Завел в канцелярию. «Ты же честный, Володя, я знаю. И не побоишься сказать правду. Зачем тебе покрывать нарушителей Устава? Скажи мне правду. Слово офицера, никто не узнает». Тот возьми да и скажи. Ротному, по большому счету, на этот синяк плевать, как и на самого Володю со всеми его проблемами. Но работа его с личным составом должна быть для всех налицо. (Кстати, сами эти мордобойцы ротному гораздо ближе, чем какой-то драный интеллигентишка. «Толку с него!») Вот он пожурил виновных перед строем да и пошел себе вечером домой с чувством хорошо выполненного долга. А незадачливого Володю били смертным боем часа два и с проломленным черепом оставили под кроватью. Каждый раз, когда хотел вылезть, — добавляли. Провалялся он под койкой двое суток без еды и питья. Под себя ходил. Наконец, заметили его отсутствие отцы-командиры. Вытащили из-под койки. Справедливость, как говорится, восторжествовала Володю — в госпиталь, обидчиков его — под трибунал и в дисбат.

Но это еще не все. Развилась у Володи болезнь, весьма распространенная в нашей армии, которую я бы назвал «казармофобия». Боится, не хочет возвращаться в часть, хоть убей. На коленях умолял начальника госпиталя оставить его. Когда тот не согласился, Володя съел буханку мерзкого армейского хлеба и полкило оленьего жира. Результат — заворот кишок и снова в госпиталь. Отходили. Стали снова в часть собирать. Тогда Володя пошел в инфекционное отделение и в туалете съел немного кала желтушного больного. Результат — острый вирусный гепатит и опять в койку. К чести начальника госпиталя надо сказать, что причиной еще одной болезни он не стал — оставил Володю в госпитале до самого дембеля.

Не любят интеллигентов в армии, хоть убей. Поэтому и слово это — «интеллигент» — считается оскорблением почище «козла» или «ублюдка».

>>186759633 (OP)
Многобукаф, иди нахуй со своим говном отсюда

>>186761870
Позавчера дебельнулся. За достоверность не скажу, ибо время не то, и гарнизон не в Забайкалье. Все намного цивильнее.
Свинопас в Лосях говорил
— Да ты сам пошел! — вдруг взрывается он. — Ты, солобон сраный, ну что ты знаешь о службе, что?! Ты думаешь, здесь мы не люди, да? Да здесь мы еще хоть наполовину, хоть на четвертушку людишки, а там — на дизеле — мы вообще никто, понял? На метр восемьдесят ниже, чем никто!.. Да ты, тупорылый, наверное, об этом и не задумывался никогда. А я, я хочу быть человеком, понял? На все сто!
Так вот, если в книгах солдаты на 25% люди, то в нашем гарнизоне ну на 80%, грубо говоря%

>>186762437
Дедовщина присутствовала? Если да, то в какой форме?

>>186759756
Лол. Помню меня такой бурый всю духанку задрочить пытался. Как же у него припекало когда силой он не вывозил по своим физическим возможностям, а уставом по умственным. Он у нас старшиной был кстати, пока ротный не снял за излишнюю выёбистость. И тогда он просто сгорел нахуй. Продолжал строить из себя старшину когда ротный не видел.

>>186762515
Смотря, что понимать под дедовщиной.
Если жестокость по отношению к младшему призыву - нет.
Если в плане прав и обязанностей - да. Например, старослужащего только в крайнем случае поставят на утреннею уборку или в наряд по роте (одна из самых неприятных вещей для солдата). Командование в целом к старому призыву относится лояльнее.

>>186759756
>>186762672
Прочитал про похуистов и себя вспомнил. Пиздец.

>>186760781
>всё совершенно не так.
Если только слейвянским скам не попадает к дагам или тувинцам. И сразу же всё становится совершенно так или даже хуже.

>>186761786
Потому что ты штабная сука лол. Сидел в писарях весь год, к пацанам в располагу только спать приходил. Рассказывает нам тут будто мы не знаем.

>>186762943
>весь год
Увы, только 8 месяцев. Первые 4 со всеми остальными.
>к пацанам в располагу только спать приходил
У нас штаб и казарма находились в одном здании, на одном этаже.

>>186759756
> непременно обгорелая (ночью в печке огонь поддерживал, закемарил, вот и прислонился)
Бляяя. Но почему это происходит только с ними? Сейчас вспомнил, что в таких шапках самые конченые ходили.

>>186762672
А вообще, вся эта терминология "бурые", "чмыри" и т. п. присутствовала, была такой же или использовались другие слова?

>>186763148
Штаб батальона что-ли? У нас это не сильно радостная профессия была. НШ себе писарей из самых выносливых набирал, очень уж любил мальчиков качать. Хотя привилегий у них было достаточно.

>>186759633 (OP)
Скиньте шапку первого, пожалуйста. Это очень интересно читать.

>>186763520
Она была такой: >>186762061

>>186763545
Разве это не второй? Просто я первый проебал, но про интеллигентов знаю. Или шапка у первого и второго была одинаковой?

>>186763616
Была одинаковой.

>>186763668
А, хорошо. Спасибо.

>>186763496
Я на зама по МТО работал. Были как дни хуипинания, так и бессонные недели. Привилегий было много.

Какие же в армии отбросы собираются, пиздец просто

>>186763473
Терминологии не было, но разделение само по себе так складывалось. Чмырей-дембелей даже бывало совсем свежие душата могли унизить. Я поначалу пресекал, но потом надоело. Молодых дрочили в основном те, кто пробивался в замков и нализывал дедам с первых дней службы, и те, кто первую половину вообще был невидим. Я и мои друзья сперва бились с дедами, потом, по дедовщине, положили на все эти границы хуй, не трогали молодых и сами нихуя не делали. Вспоминали о духах, только когда изредка попадали на рабочку и шли спать, ставя духов вместо себя. Все эти разграничения кстати возникают не между дедами и духами, оно начинается сразу, между своим призывом, но сперва незаметно, а чем дальше, тем сильнее.

>>186759756
> в тебе есть «стержень», если никто не может заставить тебя делать то, чего ты делать не хочешь.
А, ну то есть в армии все по дефолту опущенные, кроме всяких деревенских дурачков и фанатиков? Ну, в принципе как и в её единоутробной сестре тюрьме.

>>186763977
Каким у вас было положение мягкотелых городских интеллигентов, попавших в армию?

Думаю, всем и так очевидно, но для нафань я таки озвучу. Все пасты ИТТ — жирнота разной степени интенсивности, некоторые настолько протухшие, что сочатся не жиром, а гноем.

Бамп.

Читаю тред и вспоминаю как у меня было.

Психиатр из военкомата: Здравствуйте, Анон Анонович. У нас есть информация, что вы состоите на учете у психиатра, так?
Я: Да, состою.
Психиатр: Хорошо, за военным билетом придёте такого то числа, такого-то месяца. До свидания.

На этом моё общение с военкоматом закончилось.

>>186761069
Это ты еще до детских лагерей отдыха не добрался

>>186765858
Я рассказал в военкомате на медосмотре о панических атаках, меня направили в психиатрическое отделение. Там я пообщался с психиатром (или психотерапевтом, не помню), через некоторое время получил военник.

>>186766165
Диагноз знаешь? Интересовался, не будет ли проблем на счёт справок для водительских прав/работы? Таблетки не заставляли пить? (ну типа раз в армию идти нельзя, значит болен, значит нужно лечение.)

>>186766584
Диагноза не знаю, он где-то в секретном сейфе хранится. Таблетки пить не заставляли, и никуда ходить тоже не заставляли, на учет не ставили. Но с получением водительских прав возникли проблемы. Отучился в автошколе, пошел проходить медосмотр, психолог не пропустил, сказал, надо идти туда, где я обследовался. Там мне заявили, что нужна характеристика с места учебы/работы, чтобы подписали справку для психиатра. Поскольку я в то время не учился и не работал, то ничего не подписали и медкомиссию я не прошел.

>>186766584
С работой проблем не было, но я работаю кодером. Но в силовые структуры наверняка не приняли бы, впрочем, я и сам держусь от них как можно дальше. Думаю, с оружием у меня тоже будут проблемы, если захочу его купить. Но у меня и в самом деле довольно неустойчивая психика. В армии я либо сломался бы полностью, либо комиссовался бы по попытке суицида, либо перестрелял бы себя/сослуживцев.

Оп, давай еще отрывки лей

я блядь перданул и обосрал свои шорты нахуй

>>186759633 (OP)
Ногти постриги, чухан, потом разглагольствуй.

>>186764768
Если он не тупой, то всё нормально было. Бывали и те, которые не понимали куда попали, не понимали почему они должны что-то делать. Их пиздили, а они всё равно не понимали. Нет, они не протестовали, а просто не понимали. Не понимали зачем нужно быстро одеваться и после десятков "тренировок" ротой продолжали по пять-десять минут одеваться. Не понимали что в этом такого, что он утром постель не заправил и ушёл и тому подобное. Причём люди не умственно отсталые вроде, хорошие вузы оканчивали. Были ещё такие, глядя на которых, не понимаешь как он дожил до совершеннолетия. Пальцы себе отрубали, в обморок падали. Таким конечно было очень тяжело. Я как-то даже пытался им помочь адаптироваться, но не выдерживал в итоге.

Капитан Феклистов вернулся домой, когда совсем стемнело. Переодевшись в домашнее, он плеснул в чашку холодного крепкого чаю, закурил «Астру», опустился в свое любимое кресло и сделал большой глоток.

— Привет, — появилась из ванной жена с какой-то мыльной тряпкой в руках.

— Привет. Постирушки?

— Да, много белья накопилось, — ответила она, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба. — Как дела?

— Паршиво.

— Что опять случилось?

— Да Шахов этот достал уже, — с усталым раздражением ответил Феклистов.

— Писарь твой, что ли?

— Он самый.

— То грязное несчастье, которое приносило на прошлой неделе паек?

— Да, — вздохнул Феклистов. — То грязное несчастье.

— Ну, и что он натворил?

— Все, — сказал Феклистов. — Все, что можно.

— Послушай, Феклистов, не пугай меня, — попросила жена. — Объясни толком.

Феклистов отхлебнул из чашки и сделал хорошую затяжку.

— Да тут, Тань, толком и не объяснишь, — он задумался. — Ты понимаешь, какой-то он никакой. Ни рыба, ни мясо. Потерянный какой-то, — он снова задумался. — В армии такой солдат опаснее любого другого.

— Почему? — спросила жена уже без особого интереса: мыльная вода с тряпки текла на пол.

— Потому что у него всегда что-то случается. Понимаешь? Всегда и везде. Он постоянно что-то теряет, забывает, попадает впросак, его постоянно припахивают и бьют, он дебил, — в голосе Феклистова появилась совершеннейщая уверенность. — Он полнейший урод. Блин, как же он нас с Колей Дыбенко уже достал!..

— Феклистов, погоди, у меня белье, — перебила его жена, скрываясь в ванной, и продолжила уже оттуда: — Так верни его в роту!

— Вот и Дыбенко мне то же самое говорит, — ответил Феклистов. — Да нельзя пока.

— Почему?

— Повод для неприятного разговора с начальником штаба, вот почему, — со вздохом произнес Феклистов. — Знаешь, Тань, вот пытаюсь влезть в его шкуру, понять его и — не могу. Неглупый же парень, образованный, стишки даже украдкой пописывает…

— Хорошие стишки?

— Паршивые стишки, ни хрена не понятно в этой галиматье, знаешь, как… ну, в общем, натуральная дурня… И все равно — чмырь чмырем.

— Да они, знаешь ли, Феклистов, умники образованные, они все такие, никакие.

— Ну ты хоть раз наберись мужества, дай в рыло одному, другому, третьему, — не слушая жену, продолжал Феклистов, — и все будет нормально. Ты же мужик, а не баба. Обидно.

— Да ладно тебе, Феклистов, — успокаивающим тоном произнесла жена, выходя из ванной и вытирая руки о фартук. — Нашел из-за чего…

— Знаешь, Тань, если бы наш Антошка вырос хоть вполовину таким же — наверное, удавил бы собственными руками…

— Брось, Феклистов, не бери в голову. Пойдем, поужинаешь, отдохнешь… Все будет нормально.

— И то верно, — ответил он, гася сигарету и поднимаясь. — Прием пищи — дело святое.

— Только знаешь чего, Феклистов, — сказала жена, когда, прикончив куриную ножку с гречневой кашей, начпрод тяжело поднимался из-за стола. — Ты бы все же избавился от него, да поскорее. По-женски чувствую: он тебе еще хлопот доставит столько, что… — она покачала головой.

— Да я это и по-мужски чувствую, — мрачно ответил начпрод. — А ты знаешь чего, Тань?

— Чего?

— Плесни-ка мне пятьдесят капель белой. Устрою поминки по спокойной службе. А то сдается мне, что она уже на ладан дышит.

...Первый раз Мише набили морду в тот же вечер. Только ушли домой
офицеры и он засунул свои пожитки в тумбочку, а Стругацких - под подушку,
как его подозвали в угол расположения, где сидели трое или четверо бурых
дедов. Он остановился перед ними, в облачках дыма от их папирос. Сзади
нарисовались еще несколько бурых, рангом пониже.
- Кто по нации? - спросил один из дедов с лычками старшого. - Таджик?
- Нет, - ответил Миша.
- А кто? Туркмен? - старшой переглянулся с соседями. - Нет? Может,
тогда азер? Тоже нет?
Миша подумал, что вряд ли они знают, что такое "еврей", и ответил:
- Хохол.
- Хохоль? - презрительно прищурился старшой, а остальные зашевелились и
зацыкали. - Послушай, хохоль, ты когда в казарма заходил, налево смотрел?
Миша молчал. Старшой не обратил на это внимания.
- Там туалет. Там ебошат все белий. Понял? Иди туда, там твое место. -
Кто-то потянул Мишу за погон.
- Иди-иди, - сказал сосед старшого, огромный малый в танкаче. - Все
белий в этот рота будут умирать. Ви не люди, ви - параша. Понял, да?
Миша очень испугался. Внутри было пусто и холодно. Идти в туалет ему не
хотелось, а ответить погрубее он боялся, да и не умел, поэтому просипел
что-то вроде "я не совсем уверен". Азиаты не поняли, что он сказал, но его
тон, каким бы мирным он ни был, им не понравился. Кто-то вполсилы смазал
Мише по почкам. Мишу заклинило: оставаться он боялся, а идти не хотел.
Кто-то дернул его за рукав, зарядил по шее, прошипел "урод, сссука". Миша,
сам не зная почему, оттолкнул, не оглядываясь, этого козла и остался стоять
перед дедами, глядя на них вызывающе, как ему казалось, а на самом деле
испуганно. Тогда старшой нехотя поднялся, поразив Мишу той особой грацией,
которой обладают все уверенные в себе старослужащие - наглые, сильные, не
очень умные и давно не получавшие по морде. Он поднялся и, не желая
утруждать себя даже хорошим ударом кулака, просто ткнул Мишу пятерней в
лицо. Миша подался назад - сильнее, сильнее, почувствовал несколько ударов и
увидел, как окна метнулись куда-то вниз, в область паха. Потом он ощутил под
ребрами мастичный холод пола, потом вокруг замелькали кирзовые голенища,
потом он получил удар сапогом в лицо и отъехал.
В последующие дни он получал по морде еще несколько раз, но походя, без
конкретной припашки. Ему было страшно, но он привыкал.
(Стругацких назавтра же украли у него из-под подушки, впрочем, как и
содержимое его тумбочки.)
Несколько раз, после особенно оскорбительных ударов, его захлестывала
волна ненависти и, казалось, надо было сделать лишь небольшое усилие, чтобы
"погнать ответку". Но воли не было. Прижимая рукой место очередного удара,
Миша успокаивал себя тем, что не стоит давать сдачи, если морально он для
этого еще не созрел, если организм не отвечает на удар чисто механически. На
самом деле Мише было страшно. Он лгал себе и прекрасно это понимал.

Его регулярно "строили" по ночам, и он получал по морде, ему регулярно
не хватало пайки в столовой, и он получал по морде, его постоянно доставали,
и он получал по морде. На него все время орали. Он привыкал. Привык он и к
тому, что его уже несколько раз называли "чмо". Оказалось возможным
привыкнуть и к "я твой мама еб..." Так было проще - привыкнуть и стерпеть.
Так не надо было заставлять себя делать то, что заставляли тебя другие. Для
этого не надо было напрягать волю, и оттого это казалось более
предпочтительным.
Так прошел месяц. Каждый день полз убийственно медленно, но однажды
утром оказалось, что первый месяц службы уже прошел. Теперь Миша знал на
полу казармы каждую линию и даже во сне помнил, каким образом доводится
натиркой до блеска пол в канцелярии. И ухоженные бээмпэшки в парке, раньше
выглядевшие со стороны так соблазнительно, теперь не вызывали у него
никакого интереса, потому что он слишком хорошо помнил, какая прорва работы
скрыта в каждой из них. Кровавые мозоли на руках от лопаты тоже давно не
будили у него сильных эмоций. Он привык ко всему этому.
Однажды он поймал себя на том, что перестал думать. С работающими
мозгами было трудно: физическая и моральная боль не давали покоя, мозг
возмущался и толкал тело на тропу войны, и не вступать на нее бьио еще более
болезненно, чем сносить побои и унижения. Не думать было проще: унижения и
оскорбления пролетали где-то далеко, не тревожа спящего сознания, и даже
голод и боль почти не ощущались.
В наряды Мишу еще не ставили, в парк на работы посылали не часто, и в
основном он работал в казарме. Офицеры не обращали на него внимания,
старослужащие еще не брались за него конкретно, так что весь этот месяц он
был предоставлен самому себе. Когда Миша шел в армию, у него были некие
принципы, своего рода бастионы самоуважения ("отвечать ударом на удар", "не
сносить оскорблений", "не выполнять грязную работу" и т.д.), оборона которых
должна была сохранить его реноме, его лицо. Но в течение первого месяца эти
бастионы капитулировали один за другим, и Миша сдавал их неимоверно легко,
безо всякой борьбы, утешая себя тем, что еще не сданы прочие из них. В конце
концов остались невзятыми только четыре бастиона: "не заниматься
педерастией", "не парашничать", "не чистить туалетов" и "не стирать чужих
вещей". И то только потому, что этих бастионов еще никто как следует не
штурмовал. В один прекрасный день
Миша почувствовал, что его воля умерла совершенно и теперь от него можно
добиться чего угодно.
Ему было страшно. Он не мог отважиться на войну даже тогда, когда слышал
"я твой мама...", даже когда его били в лоб дембельским сапогом, а потом
заставляли этот сапог чистить. Он терпел все это. И с каждым днем ему было
сложнее начать войну: он привыкал. Каждое утро, просыпаясь от удара по
морде, он думал, что не проживет этот день, не выдержит, умрет или сойдет с
ума, и каждую ночь, падая после очередной "застройки" в постель, он знал,
что выдержал и что тоненькая стрелочка его терпения передвинулась еще на
одно деление.

Каждое утро он, разбуженный хорошей плюхой, соскакивал с верхнего яруса,
тут же получал по почкам от кого-то с нижнего и торопливо одевался. Едва
успев застегнуть половину пуговиц, неумытый и взъерошенный, неумело обкрутив
портянки вокруг лодыжек, он уже летел за суконной натиркой и становился в
длинный ряд таких же духов, торопливо сучащих ногами на сверкающих полах. Со
всех сторон на эту дергающуюся с натирками под подошвами колонну сыпались
маты и удары черпаковских блях, и ничего не было видно, кроме судорожно
мельтешащей натирки на полу и худой, сгорбленной спины впереди стоящего, с
ритмично двигающимися локтями. Потом духи бросались заправлять койки,
вытирать пыль, выбивать половики, сортировать рядом с тумбочками дедовские
тапочки. Потом они мелись готовиться к утреннему осмотру, драли себе щеки
старой тупой "Невой" насухую, стирали зубными щетками грязную гюдшиву,
воровали друг у друга нитки, чтобы пришить оторванную пуговицу, мокрыми
тряпками - потому что ни сапожных щеток, ни гуталина у них не было -
обтирали сапоги. Потом на утреннем осмотре они получали по морде за плохое
качество бритья, грязную подшиву, нечищенные сапоги, потом их заставляли
съесть найденные у них в кармане письма из дому, а затем заводили в туалет и
"брили" вафельными полотенцами.
Потом наступало время завтрака, и духи находили на своих столах
полупустые бачки и миски, наполненные парашей. И они дрались за остатки
пищи, и жадно тянули руками из мисок все подряд, не обращая внимания на вкус
и только упиваясь ощущением кусков, протискивающихся в пищевод. Они тянули
куски еды к себе и рвали из рук друг у друга, и все разливалось, и тогда
приходил кто-то из дедов и окунал кого-то из них мордой в парашу, разлитую
на столешнице. И над всем этим кружились легионы мух, и садились на пищу, и
попадали в чай, и духи жрали мух вместе со всем остальным. А потом всех
пинками гнали на улицу, в холодный утренний туман. Потом был развод, и все
шли на работы, и их, быдло, грязных, избитых, со стертыми кирзой ногами, с
бурчащими от голода животами, гнали впереди всех как скот. Они пахали, как
папа Карло, до самого обеда, крася стены в казарме, роя траншеи под связь и
чуть ли не глотая мазут в ненавидимых консервных банках бээмпэшек. И опять
их били все кому не лень, и у одних нижняя челюсть по месяцу и больше стояла
вкривь, у других от выравнивания кулаками на груди пуговиц грудина вминалась
и покрывалась шрамами, а у третьих гнили от ударов ноги и язвы отравляли
воздух зловонием. И они работали, даже не оглядываясь на удары.

А потом был обед, и они опять хавали помои и мух, и даже плавающие в
супе черви не вызывали у них никаких эмоций. После обеда, получив свою дозу
"включений", они снова шли пахать - как рабы, без секундной передышки - до
самого вечера, когда их, голодное, грязное стадо, собирали чабаны в
щегольски отглаженных хэбэшках и гнали к корытам с отрубями и помоями, а
потом - в хлева. И рабочей скотине надо было еще навести порядок в своих
стойлах, и в стойлах чабанов, а также подшить этим чабанам подворотнички,
надраить сапоги, нагладить форму к завтрашнему утреннему осмотру. И
отпускали духов спать очень и очень нескоро, и еще не раз и не два брызгала
на грязные хэбэшки и чистые полы черная духанская кровь. Но сворачивалась
она быстро - наверное, от страха.
Все дни были похожи один на другой, как духи в строю роты, и заранее
можно было предсказать, что случится завтра, послезавтра или через неделю в
любое время.
Однажды Миша поймал себя на том, что уже не ненавидит бьющих его дедов,
даже не оборачивается на удар. Ему плевать. Ббльшую ненависть вызывали
собратья-духи, вырывающие у него изо рта кусок в столовой. А старослужащие
поднялись в его сознании на какой-то невидимый постамент, куда не достигает
ненависть духов; старослужащие жили в каком-то ином измерении и по
совершенно другим законам.
И еще он словил себя на том, что относится сейчас как к равным к тем
чмырям, на которых в карантине смотрел с презрением И жалостью. Неужели он -
один из них?! Не может быть. Он не верил своему больному рассудку, ибо
рассудок убеждал его, что претерпеваемые им унижения гораздо меньше
унижений, выпадающих на долю остальных духов-белых. Он знал, что это не так,
и не мог в это поверить. Ему надо было убедиться. Он захотел посмотреть на
себя в зеркало. Наивный: во всем батальоне не было ни одного. Тогда однажды
вечером он оторвался от работы и долго смотрел в черное зеркало ночного
окна. Миша не узнавал себя. Этот - тощий, взъерошенный урод с глазами
больной собаки - не мог быть Мишей Кохано-вичем, уверенным в себе
восемнадцатилетним парнем, не трусом, не ублюдком, не подлецом. Этот не мог
быть сыном Меера Кохановича и Анны Коханович, урожденной Гольдберг. Этот
вообще не мог иметь родителей, родины, друзей, любви. Единственным, на что
Этот имел право, была переполненная девятилитровая параша в его покрытых
черной коркой руках, если бы кто-нибудь удосужился ее ему дать.

Боль пронзила правое ухо. В окне Миша увидел скалящееся отражение
холеной хари старшого Джумаева. Тот небрежно ткнул руку в карман и сказал:
- Че стал, урод? Давай-давай, рот твой...
Мишу обожгло изнутри. Он вдруг понял. "Они даже не воспринимают меня
всерьез, как человека. Я для них скот, рабочее, тягловое быдло. Об меня
следует вытирать ноги". Он не заорал, не вцепился Джумаеву в горло. Он
промолчал. Его нога покорно тронула суконную натирку с места. Но что-то
случилось. Что-то уже было не так. Он понимал, в чем дело: фитиль затлел.
Через полчаса в туалете Мишу остановил один из бурых сержантов Ахмедов.
- Э, урод! Ти сюда пачкать ходишь, убирать не ходишь. Я убирать за
тобой?
Миша попытался отступить к выходу, но Ахмедов остановил его.
- Или ты лучше их? - он кивнул на трех белых духов, мывших очки.
- Иди к ним. Там много работа.
Все, почувствовал Миша, вот оно, начинается. Тут уж уступать нельзя. В
этот момент он так нервничал, что не мог понять, ПОЧЕМУ нельзя уступать
именно сейчас, но точно знал, что НЕЛЬЗЯ.
- Иди, урод! - сказал Ахмедов повелительно.
Наработанная привычка к бездумному, рабскому подчинению содрогнула тело,
но Миша сумасшедшим напряжением всех мышц удержал его на месте.
- Это не мое дело... - произнес чужой деревянный голос.
"Боже, это я сказал?.. - прострелило Мишу. - Мама, что сейчас начнется!"
И началось: из глаз посыпались искры, какая-то сила качнула тело, как
маятник. "Ударил", - подумал Миша. В эти ничтожные доли секунды счетная
машина его мозга безумно двигала всеми поршнями, вертела маховиками, мигала
лампочками: что делать? ответить или стерпеть? Терпел же раньше и ничего;
может, и сейчас пронесет; а то, неровен час, еще прибьют... Легкий,
ритмичный шорох шестерней усыплял волю, разжимал кулаки, тормозил кровь в
венах. А чем меньше становилось воли, тем медленнее шевелились шестерни.
Человек засыпал, просыпалась бессловесная, безмозглая тварь.
Второй удар наполнил рот соленым. Спящий приоткрыл глаза. Ах ты ж,
сука... К горлу подкатывала холодная волна ненависти. Скотина... Упругие
плечи ненависти ломали и корежили весь сложный механизм цивилизованного
разума. Клинили шестерни, гнули поршни, срывая предохранители, тормозящие
злость. Гребень этой волны, увенчанный кроваво-красной пеной, ударил в
глаза. Все уроды, ненавижу...
Миша размахнулся и со всей дури залепил Ахмедову в балабас. С вкусным
кровавым ляпом. Азер ушел харей в умывальник. Убью, падла... За все, за
все... Захотелось вцепиться в ненавистную плоть пальцами, вгрызться зубами в
податливое горло до хруста, облиться чужой кровью, пить, глотать ее.
Хотелось рвать зубами кадык, отдирать от черномазой головы уши, сдирать
полосами кожу с морды и убивать, раз за разом убивать эту сволочь и всех
остальных сволочей, и пусть они оживают, чтобы можно было убивать их еще, и
еще, и еще... Он бил Ахмедова мордой об кран, брызгала кровь, тот уже не
сопротивлялся, а Миша снова и снова толкал на холодный никель красную
коротко стриженную тыкву. Сзади что-то орали на непонятных языках, удары
сыпались градом, чьи-то пальцы хватали его за лицо, за волосы, за хэбэшку, а
он ничего не видел, кроме окровавленной тыквы в умывальнике, и ничего не
чувствовал, кроме стекающей по рукам и лицу крови. Но, наконец, удачный удар
в голову повалил его на мокрый кафель. Он на мгновение увидел как чужую свою
собственную руку - окровавленную, с разбитыми костяшками и сломанными
ногтями - и потерял сознание. Его еще долго били ногами, но ему это было уже
безразлично. На сегодня война была закончена...
...Засыпая, он еще вспомнил о том, что забыл завести будильник. Ему
приснилось, что он плохо закрыл окно, и вот оно открывается, и здоровенный
узбек в ушитой хэбэшке осторожно залазит внутрь, придерживая большой, темной
стали, топор на скверно оструганном топорище. Миша застонал...
Все было, как всегда.

>>186759633 (OP)
Помню, Пучков скоммуниздил эти вредные советы и преподнес их на своем сайте, типа сам придумал. И бугуртил, когда его в это ткнули носом.

>>186774055
Какие именно советы?

бамп

>>186774098
Ну там предисловие к книжке было, типа не верь, не бойся, не проси, дедам за сижки не соси.

>>186774150
Это общероссийская мудрость, я бы сказал, правила выживания в СНГ. И Гоблин, и автор книги черпали из общего российского коллективного бессознательного.

А почему про тех кто проебался в армии ничего не написано?

>>186775478
Не так цепляет за живое, наверное. А вот когда "чмырь", "пиздить", "дать пизды в ответку" и т. п. - это да, сразу пробуждает интерес.

>>186761712
А вот здесь автор неплохо передал, как рвется быдло. Зачот.

Миша валялся в госпитале семь дней. Каждое утро всех дизелей строили в коридоре и выдавали каждому по четыре таблетки тетрациклина, а потом вели в лабораторию, где каждый по очереди опускал кальсоны, поворачивался спиной к медсестре, нагибался и раздвигал руками ягодицы, а медсестра ковырялась в его заднице металлическим прутиком. Каждый вечер дизеля, построившись, опять получали по четыре таблетки тетрациклина на рыло, а потом старшина отделения заставлял снимать рубашки и проверял всех на "форму 20". Миша не знал, что такое "форма 20", потому относился к этим проверкам совершенно равнодушно. (Уже позднее он узнал, что пресловутая "форма 20" - проверка на наличие платяных вшей.) Среди дизелей не было старослужащих: диза - традиционно "духан-ская" болезнь. Наверное, потому, что именно изнеженный "гражданский" желудок духов оказывается не в состоянии справиться со всеми теми потоками отравы, с которыми играючи справляется луженый желудок старослужащего.
За семь дней в госпитале Миша отъелся, окреп и порозовел. Он чувствовал себя гораздо лучше и смотрел на перспективу возвращения в роту без особого трагизма. Тех двух азиатов он больше не видел, и теперь ему казалось, что в столкновении с ними он вел себя достаточно решительно и мужественно.
Он много думал в эти дни. Вспоминал гражданку: учебу в институте, семью - небогатую интеллигентную еврейскую семью, - друзей, девочек, развлечения. Вспоминал "Битлз", "Пинк Флойд" и "Лэд Зеппелин". С ужасом обнаружил, что безнадежно забыл половину гитарных аккордов. А ведь когда-то неплохо играл. Вспомнил себя - полугодичной давности. Оказалось, что тот Миша - воспитанный, смущающийся, не матерившийся, даже не утративший еще способности краснеть - отвратителен Мише нынешнему, потому что интеллигенты не выживают в казарме, а ему очень хотелось выжить. Он не знал, о чем бы сейчас мог говорить со своими харьковскими знакомыми, но не жалел об этом, потому что - ему казалось - познал в армии что-то новое, более глубокое, некую высшую мудрость, до которой не доросли все те, с по-детски тепличной
гражданки.
О возвращении домой он старался не думать - до дембеля было еще так много, целая жизнь! Гораздо больше он размышлял о скором возвращении в роту, ждал этого возвращения, боялся, готовился к нему. "Революция 1905 года потерпела поражение, - думал, усмехаясь, он, имея в виду свою драку в туалете, - из-за неподготовленности народных масс и слабости, недоработанности базовой теории. Новая революция не должна повторить этих ошибок. Революционная сознательность рабочего класса растет, согласно учению великого Ленина. Наше дело правое, мы победим, враг будет разбит, победа будет за нами, как утверждал не менее великий Сталин. В конце концов, разве революцию придумали не евреи?"

- Что, вернулся, урод, маму твою...? - спросил один. А другой добавил:
- Теперь вешайся, хохоль, время пришель!
Рота раскрывала ему свои волчьи объятия. Той же ночью на него спящего накинули одеяло и потом хорошо помолотили руками и ногами по неспособному сопротивляться телу. Было больно и жутко обидно, но Миша не испугался и не утратил самообладания. Он ожидал чего-нибудь подобного. Миша не закричал от боли, даже когда какая-то сука уцепилась за койку верхнего яруса (он внаглую лег спать на свободную койку) и несколько раз со всего размаха хряпнулась подкованными сапогами ему на грудную клетку. Он молча вытерпел всю процедуру, только стараясь прикрыть глаза и пах, но потом, когда все закончилось и тяжело дышавшие экзекуторы разошлись спать, даже не встал и не пошел умываться. Его захлестывала бесшумная и бессильная волна ненависти, и он тихонько глотал слезы под своим одеялом, скрипел зубами и мечтал о тех страшных пытках и мучениях, которым подвергнет всех этих ублюдков.
С утра у Миши началась новая жизнь. Никто с ним не общался, даже опасливо косившиеся на азиатов русаки, только сержанты орали на него, когда он недостаточно быстро становился в строй, или не очень старательно отбивал "левой!", или слишком небрежно заправлял койку. У него постоянно что-то воровали - доходило до того, что ложась спать, он запихивал форму и сапоги под матрас. В строю его постоянно били и пинали сзади, так, что он никак не мог разглядеть, кто это делает. Кроме того, на него постоянно стучали ротному, так что очень часто приходилось оправдываться по поводу тех вещей, которые он делал и которых не делал. Никто не пытался специально припахать его делать какую-нибудь мерзость, но во время разводов ему доставалась самая грязная и тяжелая работа. Он никак не мог понять, как же это так получается,
только в столовой он часто оставался голодным и принужден был драться за кусок пищи с каким-нибудь доходягой.
Когда по вечерам рота стекалась к каптерке за нитками, подшивой и сапожным кремом, ему постоянно не хватало, и он стирал и стирал одну и ту же подпишу, нитки воровал, а сапоги обтирал мокрой тряпкой. Бриться тоже было нечем, но он спасался тем, что на умывальнике всегда лежала куча использованных лезвий "Нева", тупых, как утюги. Ими он и брился - благо, было не впервой. Впрочем, он привыкая все-таки шел уже третий месяц его службы.

Союзы такого рода, как тот, что существовал между Мишей и Светкой, обычно бывают одними из самых прочных и долгих, потому что это союзы по необходимости. Светке было под тридцать, и уж красивой ее назвать никак нельзя было, хотя, впрочем, явно выраженным "крокодилом" она тоже не была. Как всякая обыкновенная кассирша из продмага, Светка была не очень умна, в меру сварлива и достаточно хозяйственна. Она никогда не была замужем, особенного интереса у мужчин не вызывала и потому уже давным-давно поняла, как грустна - до жима в паху - жизнь одинокой женщины. Ей не нужно было многого. Только чтобы мужчина приходил хотя бы раз в неделю, не особо пил, не очень дрался и оставался на ночь. Хотя, в общем-то, она с готовностью согласна была терпеть даже гораздо более долгое его отсутствие, пьянь и мордобой, только бы он приходил. Слишком хорошо знала она состояние, когда
хочется лезть на стенку или орать какую-нибудь дрянь Господу Богу. Сколько ей ни хотелось, она так и не смогла забеременеть, так что потеряла уже всякую надежду и теперь редко и равнодушно вспоминала, что с ней творилось когда-то - когда она поняла, что ей не дано стать матерью. Тогда в ней что-то надломилось, и теперь она тупо тасовала толстыми пальцами, привычно бегающими по кнопкам кассы, дни, недели и месяцы, и ей хотелось только одного - чтобы кто-то "он" приходил.
Светка "сняла" Мишу, когда он - битый, запекшийся торчок - только попал в стройбат и стал санинструктором, во второй или третий его визит в город. Он выбивал у нее чек на курево. Слово за слово, несколько тупо-кокетливых недоговоренностей, и на следующий вечер Миша уже остался ночевать в ее однокомнатном убожестве на улице Яблочкова. Мише в его тогдашнем состоянии было все равно, с кем спать, - до армии у него с девочками все ограничивалось поцелуями, красивыми словами и "зажимами" в парадных и на вечеринках: воспитание было такое, - а за восемь месяцев казарм он и от этого отвык, так что внешность "объекта" и все остальные критерии, кроме доступности, не имели для него тогда никакого значения.
Сейчас он не любил вспоминать о том, как вел себя в первые ночи. Светка тоже никогда не вспоминала об этом, и он в глубине души был жутко ей благодарен. Наверное, в жизни каждого мужчины была такая женщина, которая принимала на себя первый удар мальчишеского страха, закомплексованности, глупости и неумения. Все мужчины в глубине души благодарны таким женщинам, но не любят об этом вспоминать и стараются с ними никогда больше не встречаться. Миша испытывал то же самое, но менять заботливую женщину с собственной квартирой на какую-нибудь смазливую капризную стерву с дискотеки ему совершенно не хотелось. Он уже несколько раз пробовал и неизменно возвращался к Светке, которая готова была в лепешку разбиться, чтобы ему было хорошо. Да, теперь он видел, что она вовсе не красива, что у нее толстоваты ноги, жидковата грудь и несколько вислый зад, что у нее нет никакого вкуса и она совсем не умна, что на него она смотрит как на механический удовлетворитель, но ему было плевать на все это, пока он мог чувствовать себя хозяином в ее доме и ее постели и пока он еще служил в армии. (Миша не знал даже, удовлетворяет ли он Светку как мужчина Впрочем это совершенно его не интересовало.) Оба они прекрасно понимали, что как только его дембельнут, она никогда его больше не увидит, но относились к его дембелю как к чему-то, чего нет в природе, и старательно избегали этой темы.

Все началось после ужина. В камеру ворвалось человек пять караульных, они пинками и окриками подняли губа-рей и поставили лицом к стене, а сами начали шмонать помещение. Они осмотрели ведро, долго крутили и трясли табурет, вынюхивали все углы, общупали дверной косяк. Потом они начали обыскивать губарей. Драли с их плеч хэбэшки, ощупывали ноги, заставляли раздеваться до белья, подгоняя арестантов матами и ударами прикладов. Наконец, один из караульных матернулся и зарядил кому-то из арестантов - Мише было не разглядеть, кому именно, - по морде.
- Че, че там? - спрашивали десантники.
- Во, глядите! - и караульный показал им два бычка и коробку спичек.
- Ништяк, - негромко констатировал сержант-десантник и вдруг заорал: - А ну, привести себя в порядок, уроды! Живее, живее!
Все торопливо заправлялись и застегивались.
- Так, а теперь в колонну по одному в направлении выхода стан-новись! К бегу приготовиться!
Губари выстроились в колонну, чуть наклонились и согнули ноги в коленях и руки в локтях.
- Товарищ лейтенант! - крикнул сержант наружу. - Уроды готовы!
- Давай! - донеслось из коридора.
- Бегом марш! - заорал сержант и принялся пинать пробегавших мимо него губарей. - Живее, трупы!
Пробегая по коридору, Миша заметил, как лейтенант выгоняет - бегом, в колонну по одному - губарей-сержан-тов из камеры № 5. Их всех выгнали на плац. Это был небольшой пятачок голой земли, окруженный высоченным забором с колючей проволокой. Где-то в стороне в заборе был узкий проход к очкам. Оттуда жутко воняло. Над забором торчала деревянная вышка с четырехскатным навесом. Там, как на насесте, маячил черт в берете и с АКСУ. Дождя не было уже неделю, но на плацу было здорово грязно. Губарей построили полукругом. Напротив выстроились караульные с автоматами наперевес. Вперед вышел летеха-начкар. Он некоторое время глазел на губарей, потом прочистил горло и сказал:
- Короче, уроды! Вы не понравились мне сегодня. Мне показалось, что вы слишком свежо выглядите. А ведь это губа, гауптическая вахта, а не санаторий! - его лицо перекосилось. - Вы должны отбывать наказание за нарушение Устава, а вы тащитесь, ублюдки! - Он вдруг замолчал и минут пять таращился на кого-то в строю. - А что касается жидов, которых еще не всех перевешали и которые... которые...
Один из караульных принес ему табурет. Летеха тяжело сел, попытался вспомнить, о чем он только что говорил, и безнадежно махнул рукой:
- Короче, вздрочните этих уродов, ребята!
- Они сейчас скомандуют "Упор лежа принять!"- торопливо пробормотал Серый. - А елду им всем на рыло!
- Упор лежа принять! - зычно рявкнул сержант. Губари нерешительно переглядывались.
- Ну вы че, уроды?! - заревел сержант. Караульные медленно пошли на сближение, распрямляя металлические приклады на автоматах. Некоторые арестанты - те, что пожиже - начали опускаться, запихивая ладошки в грязь. Караульные уже пнули нескольких прикладами. Миша, увидев, что к нему приближается здоровенный мордатый детина с автоматом в руках, нехотя нагнулся и принял упор лежа. Грязь под ладонями была холодная и мерзкая. Вскоре из всех арестантов остался стоять один только Серый.
- А ты чего, ублюдок?! - вызверился на него сержант.
- Это стремно. Я этого делать не буду.
- Чего?! - сержант озверел. - В приклады этого козла, живо!
Серого начали гасить прикладами. Он уворачивался, уходил с таким расчетом, чтобы оказаться поближе к коридору губы и не упасть в грязь. Несколько раз ему даже удавалось смазать кому-то из караульных по морде. Но в конце концов его завалили и, окровавленного, уволокли за руки в коридор. После этого взялись за остальных губарей.
Арестанты под счет "Делай раз!.. Делай два!" отжимались в грязи. Это длилось очень долго. Команды все звучали над головой, кого-то пинали сапогами, руки уже не разгибались, и хэбэшка была уже грязным-грязна. Вскоре Миша совершенно потерял ощущение времени. Он тупо продолжал что-то делать, совершенно не чувствуя своего тела, и команды все звучали, и грязь была холодна. Над командами то и дело взлетал отборный летехин мат. То справа, то слева кто-то бессильно валился мордой в грязь, и тогда упавшего били и топтали сапогами. А команды все звучали: "Делай раз!.. Делай два!"
- И жидов, жидов побольше дрочите, ребята, - вдруг тупо вскрикнуло это быдло в лейтенантских погонах. - Они самые, мля, западлистые уроды, которых мамки через жопу рожали!..
Плохо соображая, что делает, Миша встал и медленно побрел ко входу в коридор губы. Ему почему-то было все равно, что за этим последует. Сзади что-то грубо орали, потом по загривку что-то влупило как обухом, и он упал лицом вниз на захоженный пол. Миша очухался, когда его волокли по коридору. "Во вторую!" - закричал кто-то сзади. Его подтащили к открытой двери камеры. Оттуда выдернули кого-то и потянули куда-то в сторону. На полу размазалась кровь. Мишу
поставили на ноги и втолкнули в камеру. Он неловко, придерживаясь за узкие стены, скатился до ступенькам внутрь. Дверь сзади захлопнулась.

Перед обедом в камеру посадили свеженьких - двух здоровенных азеров. Они явно чувствовали себя как дома: громко разговаривали, то и дело весело ржали, а потом начали задевать Урсу, тощего, бледного солобона из самоходного дивизиона. Они несколько раз пнули его, потом сшибли с ног и, счастливо гогоча, заставили вытирать своей пилоткой их сапоги. Губари предусмотрительно рас-тасовались по углам, предпочитая не сталкиваться с крепышами азерами, и делали вид, что все происходящее их нимало не касается. Потом азеры, весело переговариваясь по-своему, заставили беднягу молдаванина отжиматься от пола. Потом долго выспрашивали у него, через какую дыру своей матери он - такой урод - родился. Урсу покраснел, поджал губы - на что уж вялый, а и его, кажется, проняло - и дернулся в сторону, в дальний угол, подальше от двух этих козлов. Но не тут-то было. Азеры явно только начали развлекаться. Они тормознули Урсу, закатили ему в балабас и поставили перед собой. Урсу снова дернулся и опять получил в балабас. Урсу задергался, разозлился, матернулся по-молдавански. Азеры, кажется, только обрадовались этому. Быстро переговариваясь поазербайджански, они снова сшибли его с ног, снова попинали, а потом рывком поставили - уже почти не сопротивляющегося - на ноги, и один азер рванул вниз его штаны, а другой - вверх - его хэбэшку: Потом они сложили Урсу вдвое, замотав ему голову хэбэшкой, спустили его штаны почти до колен. Обнажилась тощая, прыщеватая задница. Один азер зажал голову молдаванина между ног и обхватил его под живот, другой зашел сзади и обхватил Урсу за ляжки. Урсу дергался и хрипел, но они держали его крепко. Губари со страхом и отвращением воротили рожи на сторону. Потом азер - тот,
что был сзади, - нарочито медленно расстегнул ширинку и стал хозяйственно моститься к вихляющей тощей заднице. Его харю перекосило дикой торжествующей
ухмылкой, и он дернул бедрами. Без вазелина входило туго, сложенное вдвое тело корчилось в истерических судорогах. Из-под хэбэшки уже ничего не было
слышно. Азер дергал задницей вперед-назад и, закатив глаза, торжествующе рычал. Второй скалил зубы и бормотал по-азербайджански. Потом они отпустили
Урсу, он упал на пол и, всхлипывая, отполз в угол. Азер застегнул штаны и гордо оглядел камеру. Лицо Миши ему явно не понравилось.
- Че уставился, урод?
Миша даже не успел подумать, как уже выстрелил в ответ:
- Люблю смотреть вблизи на таких пидаров, как ты! Азеры встрепенулись.
- Иди сюда, бурий! Сейчас ти тоже будешь с фитиль в жопа, как и этот чухан!
Они действительно были очень здоровыми. Мише стало не по себе. Он огляделся. Губари отводили глаза. "Ладно, уроды, - подумал Миша, - еще повоюем". Он встал. Азеры тотчас шагнули к нему, и он почувствовал резкую боль в животе и, через мгновение, в щеке. Миша тут же нанес несколько коротких ударов и сместился в сторону. Азерский кулак разрезал воздух у его уха, другой бахнул в плечо. "Слишком мало места". Миша снова нанес несколько ударов и начал уходить в сторону, но вдруг страшный удар поразил его в лоб, и все закрутилось хороводом в его глазах. Когда он пришел в себя, то увидел свое тело раскрытым, словно книга. Азеры держали его за руки, а навстречу неслась стена "медвежья шкура". Миша невольно зажмурился.
Когда он очухался, то обнаружил себя сидящим на полу возле ведра с водой. Голова горела. Что-то горячими струйками стекало по щекам. Кто-то из губарей прикладывал ему к голове намоченную подшиву, наспех оторванную от воротника. Азеры стояли у противоположной стены и негромко переговаривались по-своему. Вдруг заскрипел ключ в замке, и дверь открылась. 3aмначкар. Он остановился у входа и внимательно посмотрел на Мишу.
- Что это? Все молчали.
Начкар повысил голос:
- Что это, я спрашиваю? Здесь была драка?
- Никак нет, - ответил Миша, вставая. - Хотел попить воды, поскользнулся, ну и хлопнулся башкой об стену.
- А-а, ну ладно, - кивнул начкар. - Сейчас пришлю санинструктора, и он тебе это забинтует. - Начкар огляделся. - Э, губари, зашлите пару человек в столовую на обед накрывать.
И вышел из камеры.
- Ти - настоящий мужик, - пробасил азер, протягивая Мише руку.
Миша отвернулся. Сидеть еще было шесть суток...

"Кому немного, - подумал Миша, - а кому еще полтора года службу тащить".
- Короче, зема, - вдруг посерьезнел Колян. - Теперь слушай сюда. Здесь нужно вести себя тихо и прилично, а то вломят резиновыми палками, навтыкают
сульфазина, и будешь полным пидаром валяться в боксе и считать волоски на жопе соседа, которого нет. Если чего будут давать принимать, постарайся
незаметно выкинуть, вылить, выплеснуть, а то через неделю будешь таким же, как Маткин.
- А что, здесь здорово дрочат? - спросил Миша.
- Да нет, дрочат не здорово - главное, не лезть на рожон. Кормят здесь круто, ночью не строят, на работы не гоняют, телевизор дают смотреть. Так что даже очень неплохо здесь жить. Главное - не лезть на рожон, понял, зема?
- Кстати, зема, - добавил он через несколько минут, - а санитары здесь - они-то и есть настоящие психи. И здоровые, как быки.
Миша не лез на рожон. Он вел себя очень прилично. Целыми днями валялся на койке, когда было можно - смотрел телевизор, жрал от пуза, трепался с Коляном и Лехой. Вечерами Колян доставал из заначки заветный баш плана и папиросы, и они втроем, приотворив форточку, потихоньку - поставив к двери на васар белобрысого из-под окна - дули план, "пыхали", как говорил Колян. От нескольких тяг голова отсоединялась от тела и выкатывалась из палаты куда-то в звездное пространство с вечным круговоротом и цветными снами, а тело становилось свинцово-ватным и безвольно проваливалось сквозь неосязаемую податливость простыней в теплый мрак небытия.
"Вот так дух освобождается от низменной и скроенной явно не по размеру материальной, телесной оболочки... Как жаль, что я не помню наизусть Бхагават-Гиту... - простреливало Мишу, и он лениво пытался влезть в эту мысль и понять, откуда она - этакая заумь - взялась в его тупой солдатской башке. Но мысль ускользала от него, как стремя из-под сапога неумелого всадника, и извилины расползались в разные стороны похожими на змей пулеметными лентами, а потом всякие остатки сознательной мозговой деятельности и вовсе прекращались и пространство Вселенной заполнялось буйством цветных снов. Мише нужна была расслабуха - хотя бы и такая, - чтобы сбросить нервное напряжение этого полугода, отдохнуть, не сорваться. Дни уходили один за другим, мягко и приятно, и никакие проблемы не портили желчь. А достичь этого было очень легко: кропалишь план, смешиваешь его с высыпанным из папиросы табаком, забиваешь косой, "взрываешь", и - полетели...
Не хотелось ни о чем думать, ничего делать, хотелось только взорвать и улететь. Миша смеялся над своими командирами, которые запихали его сюда, ожидая, что соседство психов и дебилов сделает его жизнь сущим адом, а на самом деле определили его на форменный курорт.

Бамп.
Кто-нибудь вообще читает эти пасты?

я читаю

>>186783077
Читаю. Очень годно, аж захотелось заново перечитать Примоста.
Если не лень, доставь пару отрывков из "Кирзы".

>>186785156
"Кирзу" не читал, на компе нет, увы.

>>186785357
Эх, жаль. А Кирзу прочти, годная книга. Вадим Чекунов автор.

Бамп.

Бимп

>>186762061
Пиздец, в армии на самом деле такие животные?

>>186759756
>Чмыри (ед. число «чмо» — человек, морально опущенный).

Давным-давно слышал от одного служивого, что "человек мешающий обществу".

>>186761870
>Насколько достоверно описана армия в трилогии?
Немного все концентрировано, но в целом так и есть. Служил в забайкалье, в середине нулевых, джва года, говорят раньше было жестче. С другой стороны, постоянно встречал людей которые рассказывали как им сложнее чем нам служилось, у нас вообще детский сад по сравнению с их армейкой, к слову мой призыв тоже потом пиздел призыву помладше тоже самое, так что может и не такая это правда все. Хотя думаю, что истина где-то посередине.

Вернулся из пиздеца на ДВ уже больше чем 4 месяца назад. Служил в Бабстово, дикая жопа мира просто. Часть с подавляющим числом интернациональных ауешников и горсткой интеллегентов. Бля, словно, сука, экспериментирует кто-то.
Как же я рад что все позади, о господи.

>>186808765
Были какие-нибудь кулстори во время службы?

Бамп.

>>186809576
Были, их на всю жизнь хватит. Не зря армию потом всю жизнь вспоминают. Там всё преувеличенно и сумбурно.

36 омсбр-кун врывается в тред

>>186810505
Какие-нибудь можешь запилить для анона?

>>186762922
Тывинцам, быстро фикс пока не порезали

>>186810929
Ну вообще-то тувинцам, а вот республика Тыва. Тоже самое, что русских называть росскими.

В армию не хочу, там надо сапоги защищать, если не защитишь, тебя повесят. И в гробу закрытом похоронят, под музыку из фильмов американских. А сапоги-то рядом в гроб положат. Начищенные, парадные. Красивые. С аксельбантом. Ребята, идите служить.

Ребятишкам в кашу бром подсыпают. Совсем молодым ребятам. У них потом хер стоит как часовой с берданкой. И после отбоя в попу друг друга трахают. Свет выключают и бегают по казармам. Бесятся. Любят нарядиться девочкой и родину служить@защищать. И в попу друг друга чпокают.

Если ты попал в разведку — считай твои дни сочтены. Утром рукопашка, перед обедом фистинг. На обед руккола. После обеда — расстрел. Без ужина оставили. Пидоры суки. Кушать хочется, а меня хоронят. Блядь.

Когда генерал женился, солдат загнали в баню. Закрыли, подожгли. А они ничего не знают, моются. Сержант мыло уронил. Его срочники заломали и выебали. Почему? Да потому что он на камни нассал. А генерал с женой смотрят и смеются. У жены припадок. Упала, глаза закатила, из рта пена. Жена красивая. Умерла. Когда хоронили, солдаты в воздух стреляли. Их тоже потом расстреляли.

Кто-то закричал. Всем похуй. Хуй колом стоит, что делать? Ты знаешь ответ. Если старшину привязали к тумбочке — значит он провинился. И его надо пнуть. Или выебать, тут уже от человека зависит.

Сегодня кино показывали. Наебали. Суки. Показывали Дом-2. А солдатам в караул идти, они же там друг друга перестреляют блядь! Решили им оружие не давать, выдали по валенку. Так эти долбоебы одного солдатика насмерть валенками забили. Насыпали внутрь битого кирпича и забили. Но мне его не жалко, все равно бы помер.

Кто-то палец оторванный пришивает, кто-то щенка утюгом забивает. На полу насрано. Плакат Тимоти. Напротив плакат робокопа. Подписанный. Кто подписал, неизвестно. Весь предыдущий призыв расстреляли, но никто так и не сознался. Горько вспоминать. Воняет жутко. Полуразложившийся труп срочника Вот такой наш ленинский уголок.

Зачем нужно служить? Чтобы не напали. Монголы. Будут по России ходить, целенаправленно деньги выпрашивать. Суки. Пидоры. Гвоздем машину поцарапает, ну что ты ему скажешь? Он же ничего по-русски не понимает. И осудить его не смогут, он же не гражданин. Только выслать в степь и там расстрелять. Пидоры. Все рыбы — пидоры. И монголы.

Кто не курит, тому в день выдают две конфетки. Ириски. Одна из них отравлена. В другой — бром. Вот и гадай: или подохнешь, или стояк лютый будет, хоть кол чеши. Но там большинство курит. Как же тут не закуришь, если тебя ебут в жопу? Охуеть.

Если проебаться от наряда, можно в самоволку. Главное, чтобы не вычислили. Если вычислят, то тебя отведут в гараж, разденут, завяжут глаза. Во рту кляп. Садят на холодный пол, аж яйца сводит. И начинают читать реп. И пиздят. Цепями велосипедными. Ладно хоть не ебут. Лучше бы ебали.

У кого на гражданке девчонка ждет, тому яйца отрезают. Воинский обряд такой. Как посвящение в студенты, только тебе яйца отрезают. Ножницами. Ржавыми. Их потом можно будет в дембельский альбом подшить. А девчонка все равно не дождется.

Кто продаст аккумуляторы КАМАЗовские — тот царь. Имеет право носить корону. С ним всегда свита. Он кушает первым. Генерал при встрече ему в ноги кланяется и обращается «князь крендель». Царь всегда ест с пола. Как волк. Или собака, им виднее. После отбоя царя все ебут и пиздят. Почему? Да потому что продал все аккумуляторы, пидарас пассивный.

Правильно говорят, что кто не служил, тот не мужик. Или неправильно, я в хуй не тарабанил. «Кто до дембеля дожил, тот огурчики полил». Выглядит как чушь? Это и есть чушь. Кто дожил до дембеля, у того кукушка отбита. и срака как у Дональда Дака. Зато живой. Или мертвый. Ему виднее.

На питание срочника министерство обороны выделяет по 478 рублей в день. Пиздеж. Выделяет в половину меньше. Половину забирает генерал. Еще половину — старший офицерский состав. Еще половину — повара. и доходит до солдата 17 рублей. И жрет. Деньги жрут, пидоры. Посыпают бромом, мажут маслом, чтоб лучше выходили, и жрут. Кто накосячит, останется без ужина. Такие дела.

Повоюем еще. Так прапор говорил. Потом повесился. Или повесили, хуй знает.

>>186813481
Где заточку хранишь?

>>186813481
обана! а че вы все одинаковые-то?

Какие шансы задоджить по аллергии? Я так понимаю, зависит от типа?

>>186761873
Невралгический симптом страха, тревоги, или голода. Неприятное чувство под нижними ребрами, в области желудка. ЕМНИП ложем в старину называли грудину, ну ту здоровую кость в которую ребра собираются, соответственно под ней это чувство и возникает.

>>186766584
Да успокойся, это просто флуктуация системы. Проблемы от самовыпилов\расстрелов и прочих проявлений пиздеца стали достаточно остро восприниматься чтобы занялись их купированием на уровне отсеивания потенциально проблемного контингента. Когда отсеиваться будет слишком много, опять будет похуй на психические жалобы кроме откровенных поехавших.

>>186763887
так как у каждого более менее адекватного есть возможность туда не идти

Бамп.

>>186815258
Если это аллергия на что-нибудь из рациона армейца - то изи.

Бамп.

Удивительно, но по сравнению с учебкой служба в части казалась мне настоящим отдыхом. Шла размеренная, спокойная жизнь. В учебке я вообще не оставался наедине со своими мыслями: все время взводом бегали, качались, зубрили. А здесь, чтобы лишний раз не попадаться на глаза старослужащим, улучив момент, можно было прошмыгнуть в библиотеку, взять там любую книгу, положить ее перед собой, раскрыть на середине, как будто читаешь, а сам расслабляешься и думаешь о своем. Мирно. Тихо. Благодать. Заодно исподтишка подглядываешь за молоденькой библиотекаршей, которая все время что-нибудь читала или писала. Такое блаженство! Но долго так не засидишься - вдруг куда потребуюсь - начнут искать - так и схлопотать можно. Посидишь полчасика и обратно в казарму.

- Вот не ожидал, что в части нас встретят так хорошо. Все нормально. Никто сильно не докапывается, - обсуждали мы новую жизнь в части. - А думали, сразу налетят, начнут п..дить! А уж неделя, другая проходит и ничего - не трогают! Одна лафа!

Правда, иногда получали оплеухи - не без них - но всегда за дело и это было вполне терпимо.

Мы все еще располагались в одном отведенном месте и жили одним взводом. Зам.командира взвода у нас был ефрейтор Виктор Карташов - крепкий, высокий парень с боевым характером. Старшим среди нас его назначили еще в учебке перед отправкой в часть. Командиры сразу его приметили как умеющего командовать другими, даже последнее время пару раз назначали дежурным по роте, поскольку он мог рулить курками не хуже сержанта.

Как-то наш взвод занимался в учебном классе. Офицера не было: шла самоподготовка по уставам гарнизонной службы. В коридоре выставили одного на шухере, а сами переговаривались. Карташов, раскинувшись на стуле, вспоминал свои похождения на гражданке:

- ...Пошли мы с друганом на железнодорожный вокзал. А кореш хоть на вид и дохлый, но ничего не боится... Так вот, подходит он к двум здоровенным бугаям, те выше его на голову, я-то на всякий случай в стороне держусь, и говорит:

- Чо, фраера, поезд ждете? - те покосились на него, как на мальчишку:

- Ждем. Тебе-то чего?

- Десятку гоните.

Бугаи как на него поволокли! Ну, думаю - довые..вался! Будут п..дить - даже заступаться не стану - такие кабаны еще зашибут насмерть! - а корефан - хоть бы х..:

- Чо, в натуре, нах..., дергаетесь? Сейчас мои кореша подкатят, вы ведь никуда отсюда не улизнете! Пришьем вас обоих тут на вокзале. Ни с такими справлялись! - те и притухли:

- Да ладно! Давай нормально поговорим - что мы, будем драться, что ли?

Поговорили еще и пошли вместе в гастроном за бухалом. Они там купили закусон, вино. Потом подошел я и стали бухать все вместе.

К этому времени вокруг Карташова за партами расселись ему подобные - близкие по духу. Они с восхищением закачали головами:

- Во, дает!.. Умеет же себя поставить!..

Карташов, видя, что его рассказ понравился, продолжал:

- В другой раз сидим компанией в лесополосе. Поддали немного. Болтаем, ждем развлечений. Смотрим - по дороге идут две молоденькие девчонки. На нас косят с опаской и что-то переговариваются. Мы встаем и пошли их брать в окружение. Заходим с флангов, чтоб те не удрали, а они как вчистили! У одной была корзинка - так ее бросила на дорогу! Мы за ними! Я одну, а она такая пухленькая, догнал, повалил на землю. А она отбивается и кричит:

- Не надо!.. Пусти! Я девочка!

Другие как это услышали, так тоже полезли на нее.

- Куда лезете? - говорю. - Пошли нах..! Я догнал, значит - моя! Них..., только после меня! - чуть драться не пришлось.

А она все вырывается, кричит. Я дал ей по морде, чтоб не орала и как заделал!

- Ну, что?.. - оживились дружки Карташова. - "Девочка"?

- Каво! Какая там "девочка"! Чего только орала!

Этот случай сразу развеселил окружение Карташова, они в восторге загудели:

- О-о! Умеют же веселиться!

- Еще расскажи что-нибудь!

Карташов продолжал вспоминать свои "подвиги". А я с негодованием думал о том, что такой подонок - мой командир, и хочешь не хочешь, а должен ему подчиняться. Офицеры без промаха знали, кого ставить старшим. Здесь признавался один аргумент - сила, и среди солдат поэтому была в ходу и соответствующая мораль - полууголовная.

В один из вечеров я стоял в карауле у входа в здание, где располагался наш батальон. Вместе со мной стоял водила из автороты, отслуживший год. Все два часа, пока мы находились на посту, он, жалуясь на свою судьбу, негодовал:

- Ну и жизнь пошла! Скажи, есть справедливость на свете или ее нет? Когда по тревоге духов из карантина привезли, одному из них - представляешь? - сразу дали машину! Вот как бывает! Не успел прибиться, еще не приобтерся толком, а уже с машиной! Понимаешь, я го-од ждал машину! Год со всеми строем ходил, кроссы бегал, п..дюлей каждый день огребал... Вот дембеля ушли - еле дождался, наконец-то машину дали и мне. ...твою мать, и этому сосунку тоже дали! Представляешь?! Салабону! Вчера я этого пид..ра отвожу в сторону - как по е..альнику хлобысь! - Чо, бл.., ни рано на машину сел? А-а?! Служба медом ни покажется, если только спать да баранку крутить? А кто за тебя службу тянуть будет? А кто за тебя кроссы бегать будет? А кто за тебя строем ходить будет? А-а?! - а он, - Я же не виноват, что мне сразу дали.

- А кто виноват - я что ли?! Я что ли, виноват? - Глаза от возмущения у водилы округлились. - Ну, них... себе! Я на два призыва старше его, а он еще и оправдывается! Ну он и бурый! Что еще остается - отделал его как надо! Но все равно - хрена с того! Считай, отвертелся от службы, сука! Ему-то что! Все равно будет теперь на машине рассекать - баклуши х..м околачивать. Но я ему еще устрою райскую жизнь! Он у меня еще узнает, что такое служба!

Хотя мне и были безразличны все эти беды, и, мало того, особой несправедливости в услышанном я не обнаружил, но, из уважения к его призыву, я во всем с напарником соглашался и все время сочувствующе кивал головой.

Бамп.