Что это такое? А это тексты и мысли, которые рождаются рядом с нами. Отовсюду. Издач, author today, сетевые литературные журналы, всеразличные паблики. То, что пишется нами с вами, без старых добрых классиков. Срез современной литературной тени.
Что касается формы: и проза, и поэзия. А еще критика, мысли, мнения и даже простые комментарии, собранные то тут, то там. Почему так? А почему бы и нет?
Что касается жанров: я уделяю катастрофически мало времени всякого рода фентези, попаденцам, самосборам и фанфикам, поэтому вы вряд ли увидите от меня подобные произведения. Нет, зачем этот лишний такт, напишу прямо: нахуй литературный мусор.
Объективности тут никакой нет, максимальная вкусовщина. И, да, содержание важнее формы.
Я возьму на себя смелость делиться мнением о некоторых работах. Я возьму на себя смелость оценивать некоторые работы по субъективным критериям и выдавать авторам символическое вознаграждение. Да, символическое вознаграждение, друзья. Присылайте мне на почту izd2ch3@yandex.ru, или в телеграмм интересные тексты, и вы сможете получить денюжку. Без разницы: ваш этот текст или чей-либо. Трем лучшим текстам в конце каждого месяца я выдам по 333 рубля. Имейте в виду: оценивать я буду субъективно. Если текст мне не покажется интересным, то и публиковать его я не буду. Если из присланных работ ничего не наберется, то деньги останутся в фонде журнала.
Любой желающий может присоединиться ко мне, но порог вхождения всё-таки имеется. Необходимо литературное чутье, это как минимум.
Любой желающий может писать тут всё, что угодно. Интересные сообщения, мысли, тексты и картины обязательно попадут в журнал.
Вкусовщина №1. Февраль 2020 https://yadi.sk/i/nMVKegdhIUVexA
Тред первого номера: https://2ch.hk/izd/res/111789.html
Ярким солнцем - дивным утром
Быстро ветром подгоняясь
На лице, довольно хмуром
Еле виден, растворяясь
Солнца луч - и в мыслях песня
О тебе и обо мне
Мне с тобою интересней
Чем ракетам на Луне
Мои грезы и мечты
Я вселяю в взгляд любовный
Ты для неба месяц полный
Самозванка красоты
И тропинкою сухой
Ярким светом освещая
Возвращаюсь я домой
За любовь тебя прощая
Игры в прятки - пока детки, догонялки не страшны
Все в порядке, только вряд ли, один выживу в ночи
Но не проще ли сейчас встретиться со мной во сне ?
Но не проще ли сейчас, встать, подняться и уйти
И в ночи на эстакаде меня встретить по пути?
В восхитительном наряде в смраде дня невыносимом
Мне в любви признаться нежно, ослепительно красивой.
На рассвете в лучах солнца,обоюдно на плечах
Шепчем на ухо молитвы, пока кровь горит в очах.
Я твой бог - а ты мой рай, без меня не помирай.
И в аду мы будем вместе - мне с тобою интересней
Чем в любом на свете месте - не спешу и догорать
И не будет нам конца - ведь не будет и начала
Бесконечное число нас встречает у причала
И уносит в море, в даль - там за горизонтом ярким
В одном месте неизвестном наши грёзы и мечты
Игры в прятки - пока детки, догонялки не страшны
Все в порядке, только вряд ли, один выживу в ночи
Сердце девичье - мальчишечье сердце
Напора не выдержит тяжкого сверху
Так сердце горит - на кладбище блюдце
Бьется. Опора горит, опадая на веру
А верим мы сильно - как мама просила
Сама она верит себе самозванке?
Ведь очень давно, в весенней забаве
Средь листьев живых про любовь голосила
Пляжный песок - шелестится осока
Песенок летних в лесу не хватало
Солнце горит - на Зените высоко
На холме косогора тишина и отрада
Средь этих деревьев глаза наблюдают
Отважный пейзаж жарковатой погоды
Вон речка течёт - у ног пропадают
Веселые отблески красок природы
Ноги две во дне следы оставляют
И себя приближают к молодому счастливцу
Там за границей в глазах у ней тает
Холод. Она превращаясь мигом в синицу
Может в 1 треде все журналы будешь обсуждать?
Мы вот живем во время тотальной самопрезентации. Соцсети, мессенджеры, мемы, видео, аудио, контентно-символьное самовыражение, самоактуализация по нелинейным шаблонам. Человек гигабайты информации выделяет в день, а поглощает еще больше.
Контента так много, что можно утонуть в нём. Синтетических символов так много, что можно с ума сойти, если все их интерпретировать попытаться. Смыслов уже наколепали за 20 лет столько, что на пару цивилизаций человеческих хватит.
И вот мы сидим, на условном Издаче и делимся своими охуительными соображениями по поводу очередной микровспышки в бескрайнем океане информации. Смешно блять!
Это я вот к чему: мнение о каком бы то ни было событии, соображение о какой бы то ни было мысли, реакция на какой бы то ни было контент - это смысловой мусор уже даже не первого порядка, а четвертого или пятого. Это пустота, это говно мухи. Если мы рассматриваем ориджинал контент от Васи - как обычный мусор, то реакция на этот контент - это, блять, уже отзыв на вкусовые качества говна из первых уст. Вот прямо как это сообщение.
Мнение - это слизь, мнение - это микроб. Мнение - это самый дешевый и безвкусный способ самовыразиться, попытаться показать свою надобность, это позор.
Но это еще не все мои охуительные соображения, мы подошли к изюминке. Все наши мысли, все мысли человеческие за все время - это мнение о действительности, а затем мнение о мнении, мнение о мнении о мнениии, мнение о мнении о мнении о мнении... Бесконечный, блядь, палимпсест ебучий. Поэтому мы цивилизация , которое кушает охуительный контент друг друга и рассказывает о его вкусовых качествах. Ничто не ново, всё было. Сегодня мы просто научились колепать и передавать этот самый контент, в рот его ебвть, в космических масштабах.
Человек - это великий смысловой падальщик, так и запишите. Стервятник смыслов. И у нас в почете те, кто мнение свое выстраивает грамотно, дополняет образами, рекламирует, вдалбливает остальным, навязывает. В общем кто громче кукарекнет, тот и прав.
Но стоит, правда, отличать мнение деструктивное от созидательного. Примитивная градация, но рабочая. Деструктивных мнений можете видеть много тут, на двачах, да и в обычной жизни. Деструктивные мнения обычно испускаются простейшими умами. Это грязь из грязи. Ну а созидают люди, как правило, более интересные и открытые к новому. Это похоже на разделение на чёрное и белое, в жизни ведь чёрного и белого не бывает, в жизни всё смешивается. Но одна часть в человеке превалирует.
Как итог, я хочу сказать вот что: я на мнения срал, и вам советую. Делайте свои смыслы и плюйте на ебанько, которые вякают про то, что лучше ничего не делать. Срите на бездельников. Вот.
Это мое охуительное мнение.
https://ficbook.net/readfic/9123840/23348758
Внимательно смотрите теги
На берегу
1
«Везан Даьл — Боже, — думал Адам, — какие люди у нас бескультурные».
Столь прозаичная мысль посетила его при виде берега Ассы в Гажар-Юрте. То тут, то там на покатых склонах, проглядывающих из-за деревьев, мелькали среди клочков жесткой травы пустые пластиковые бутылки, пакеты, проплешины от костров и прочие отметины основательного времяпрепровождения.
Адам ехал медленно, надеясь заприметить ребят, собирающих мусор.
Жара стояла нестерпимая. Пыль от колес серо-желтой змеей стелилась следом. Болью в голове отзывался каждый опробованный машиной ухаб. Утром он забыл выпить таблетки. Простуда, навеянная кабинетным кондиционером, за последнюю неделю чуть его не доконала. А может, это и не простуда вовсе. Адам по настоянию жены решил лечиться.
— Вы, мужчины, такие глупые, — говорила она, расчесывая гребнем свои густые волосы, — стоит вам слегка приболеть, чуть ли не завещание пишите, но от таблеток до конца отказываетесь, боитесь.
Он тогда промолчал. А что отвечать на правду?
Остановив машину в пыльной тени растущего у дороги дерева, Адам долго думал, не в силах определиться: ехать ли дальше или прямо здесь идти к берегу. Просидев так не менее двадцати минут, он, преодолев сомнения, принял решение. При этом его не покидало тягостное чувство человека, совершающего что-то нехорошее, грозящее смутными последствиями. Адам вышел из машины и зашагал к берегу.
Он почти сразу пожалел о своем решении: ноги не слушались, его пошатывало.
От бурлящего потока его отделяла широкая полоса травы, выжженной августовским солнцем. Невысокие кусты дикой алычи, слегка припорошенные дорожной пылью, встретили его, как одинокие привратники. Подойдя ближе к тенистой узкой лесополосе, Адам увидел, что к воде здесь спуститься не сможет: берег оказался крутым и обрывистым. Надо подниматься выше — против течения, но в раскаленное чрево машины возвращаться тоже не было сил.
Адам из-под козырька руки, состроив гримасу, бросил взгляд на небо, где оплывшее летнее солнце изливало без устали вниз потоки жара. Небо было таким же: нечетким, линялым, ускользающим от взгляда. Невесомые скопления то грязновато-серых, то палевых облаков разорванными тонкими кусками плыли неизвестно куда, оставляя за собой неясные полосы.
Утомленно переведя взгляд, он потянулся к ветви со сливами янтарного цвета. Потерев одну о рукав, надкусил и поморщился: все равно кислые. Адам обернулся к дрожащему миражу дороги, еще сомневаясь, затем потянулся к воротнику рубашки и расстегнул его. Ненавистный галстук остался в машине. Пожал плечами и отправился в путь.
2
Они ему даже не позвонили. Давно перестали звонить. Поняли, что Адаму не до них, тем более он всегда находил, что сказать: работа, семья. Отговорок были тыся чи. И все уважительные. В этот раз он просто увидел объявление в Интернете: «Собираемся на уборку берегов Ассы!» И телефон. Телефон приятеля студенческих лет.
После переезда в Ингушетию Адам обрубил эти нити, нашел новую работу, женился. Родился ребенок, и жизнь окончательно свернула на другую дорогу. Проторенную.
На самом деле Казбек был больше чем приятелем, он был другом. Лучшим другом. Единственным человеком, которого Адам всегда встречал с радостью в любое время суток. Чем Казбек, по обыкновению, пользовался. Он появлялся на пороге общежития далеко за полночь, тащил Адама в неизвестные дали Москвы, в глубокие ее недра, и так до утра, пока они не оказывались где-нибудь в Выхино или, того лучше, в отделении полиции, где сотрудники с красными от недосыпа и алкоголя глазами грозили им всевозможными карами, размахивая то отнятой битой, то просто кулаками. Впрочем, им везло, за серьезные проделки их ни разу не ловили.
С тех пор прошло всего-то пять лет, срок небольшой, но достаточный. Теперь Адам в костюме, на хорошей работе, водит ребенка в детский сад, старается не нарушать правила дорожного движения, в общем, превратился в нормального члена общества.
Казбек тоже вернулся домой. Только он выбрал себе занятие, хоть и достойное в каком-то смысле, но заставившее многих от него отвернуться. В том числе и Адама, что не мешало ему отслеживать дела друга, читая о них в сети или слушая, что о нем говорят люди (говорили в основном плохое). Так что акция по сбору мусора была самой безобидной проделкой его товарища за последнюю пару лет.
«Благо, — думал Адам, ударив носком мокасина очередную бутылку, — здесь в этом нуждаются».
Он увидел объявление об акции в Интернете вчера ночью, когда было совсем худо, и решил ехать.
Адам не стал звонить координатору, не хотелось напоминать о себе. Он просто «случайно» найдет их тут, где-то на берегу, и присоединится, чтобы помочь.
Адам столкнулся с двумя мужчинами, идущими от берега. Оба плотного телосложения, бородатые, в традиционных одеяниях мюридов: длинные льняные рубахи на пуговичках; на голове тюбетейки (атласно-синяя и бордовая) с кисточками, обозначающие принадлежность к определенному братству. Почему-то Адаму бросилось в глаза потное пятно на груди того, что повыше ростом.
«Как странно, — тут же понеслась его мысль в этом направлении, в то время как сам он механически здоровался с ними, — у людей изменилось отношение к такой, казалось бы, простой вещи, как пот. В самом деле, если раньше пот был чуть ли не священен, ассоциируясь с трудом или святым радением, если раньше он был знаком физической или духовной работы, то теперь пот утратил этот смысл в сознании людей. Раньше ингуш строил, пас овец5 разводил скот, ездил на лошадях и не был чужд природным запахам». Адам представлял, как такой ингуш, возвращаясь в родовое жилище, нес с собой смесь животного духа и травяных ароматов; и жена с детьми не воспринимали это как ужасный проступок. Люди были в родстве с землей, с природой.
А в горах ты не просто близок к земле, ты ощущаешь ее корни. Адам впервые прочувствовал это, когда с коллегами в прошлом году, впервые в жизни, взобрался на Маьт-Лоам. Не пройдя и нескольких сот метров вверх, он с непривычки страшно утомился. Чем выше, тем чаще останавливался. Затем, порядком отстав от группы, прилег на траву, глубоко вдыхая грудью благоухание горных цветов, с благодарностью прижимаясь щекой к громаде горы. Его не беспокоило, как он выглядит со стороны.
Адам покачал тяжелой головой: снова будто куда-то провалился. О чем он думал? О чем-то важном? О... поте? Неудивительно, его тут достаточно, Адам отер мокрый лоб.
Да, ингуш пас овец, но однажды вернулся домой, и жена (с которой они давно покинули башни: спустились на равнину) вдруг сморщила носик.
— Фи, — сказала она, — от тебя несет.
Если бы она сказала так лет сто назад, он лишь посмеялся бы над глупой женщиной, но теперь что-то изменилось, и он смутился. И пошел мыться.
С животными ингуш тоже почти перестал возиться, теперь в кабинете обитает, бумаги перекладывает, ну или на посту стоит где-нибудь, бряцая казенным автоматом.
Изменился ингуш. Ему, вслед за женой, пот стал неприятен. Пот больше не признак работы, усердия, нет, он — только выделение организма и ничем не лучше других выделений, а значит, переходит в категорию постыдного. Того, что вызывает отвращение.
Солнце приблизилось к горизонту, заалев на сереющем небосводе. Сколько времени он тут бродит? Адам снял костюм и повесил на ближайший сук. От реки ощутимо потянуло прохладой.
Наверняка ребята были тут с утра, очевидно, он опоздал.
На берегу (продолжение)
3.1
Утро воскресенья. Вчерашнего воскресенья. Несмотря на открытое окно, духота уже овладела комнатой, тяжелым покрывалом обнимая тело.
— Адам, — окликнула супруга, войдя в спальню, — вставай, пора на рынок.
— Какой еще рынок? — раздраженно ответил он. — Выходной, дай поспать!
Адам проснулся давно, но ему всю ночь снова снился тот человек, так что о здоровом сне речи не было.
— Отлично! — вскинулась молодая женщина. — Пешком пойду.
И пойдет же.
— А что тебе там нужно? — сделал он шаг к примирению, не поднимая головы с подушки.
— Мне — ничего. А вот в дом нужно купить продукты и еще.
— Ладно, понял, поедем. Только быстро: туда и обратно!
Однако стоило ему подняться с кровати, как его тут же повело. Затылок налился чугуном, как будто к нему прицепили гирю.
— Что с тобой? — нахмурилась жена, подойдя ближе.
— Ничего, простыл, кажется.
— Может, тогда дома останешься? — она провела рукой по его лбу. — Вроде не горячий.
— Заложило все, — прижал он руки к ушам, — не останусь. Поехали, надо так надо.
Адам размышлял, умываясь. Странно, что жена вообще заметила, что он заболел.
Бывало, что и не замечала, занятая уборкой или еще чем-то. Но разве она виновата: они живут в большом доме, с родителями, его братьями и сестрами, то есть обычной ингушской семьей. В такой семье хозяйство лежит на невестках. Поэтому сложно от них требовать, чтобы они уделяли особое внимание мужьям. Тут вариантов только два: либо она будет хорошей хозяйкой для общего дома, либо — хорошей женой для него одного. Не зря отец часто шутит, говоря матери: «Ты такая замечательная родственница, еще бы женой такой же была». Адам в детстве не понимал, как это так, а теперь понял.
Они выехали через час. Адам открыл все окна в машине.
— Что ты делаешь? — возмутилась Арифа. — И так простывший.
До рынка было недалеко, по нагретым улицам Слепцовска они доехали, как всегда, быстро. Арифа вышла за продуктами, а он должен был загнать машину на платную стоянку. Остановившись у шлагбаума, он подождал, пока из будки, привычно протягивая руку за платой, выйдет парнишка в помятой чоповской форме. Охранник поморщился, увидев удостоверение Адама. Но парень оказался упрямый, прихватив документ сильными мозолистыми пальцами, он стал читать и лишь потом, мгновение посомневавшись, махнул невидимому напарнику рукой: открывай.
«Все-таки в Москве не так было, — промелькнула тень досады, — там бы сразу пропустили».
На рынке торговали в основном приезжие из других республик, к которым ингуши относились доброжелательно. Это в столице с чужаками худой мир, а тут старое доброе соседство.
Прошло около часа, прежде чем Арифа вернулась с сумками. Все это время Адам сидел, уставившись в лобовое стекло, и шепотом считал: «Триста шестьдесят пять, умноженное на четыре, это тысяча четыреста шестьдесят. Тысяча четыреста шестьдесят, умноженное на двадцать четыре, это тридцать пять тысяч сорок. Тридцать. Пять. Тысяч», — медленно повторил он.
— Адам, Адам, — вырвала его из вычислений жена, — опять ты завис, хоть бы помог, руки отваливаются.
— Прости, — ответил он, осмысляя полученное число, — прости, пожалуйста.
Они поехали домой, но рядом с магазином для детей Адам остановился.
— Что там? — забеспокоилась жена. — Опять хочешь купить эту машинку? Ты же знаешь, у нас нет лишних денег.
— Лишних денег, — передразнил он ее, — никогда нет. — Отстегнув ремень безопасности, который он, вопреки тяге местных к бунтарству, всегда пристегивал, Адам выбрался из машины.
— Мама подумает, что мы транжирим деньги! — крикнула она ему вслед, только Адам уже не слышал. Он топтался у входа в магазин, на фасаде которого размещались детские велосипеды, педальные машинки и другие игрушки. Адам давно присматривался к одной. И вот сейчас, расплатившись с продавщицей, он закинул красную машину в багажник, предвкушая, как обрадуется дочь.
— Ну вот, — услышал он голос жены с заднего сиденья, — всегда все делаешь по-своему. Девочке купил машинку, — впрочем, через минуту упреки прекратились.
За пять лет, что они в браке, Адам узнал Арифу хорошо. Она, несмотря на показное возмущение, радовалась подарку для ребенка.
Чуть погодя Адам почуял, что настроение жены снова переменилось.
— Замечательно, что ты захотел сделать приятное девочке, но зачем покупать такую дорогую игрушку? — вернулась она к болезненной теме. — Мы начали строить дом, нам надо отделяться от родителей, ты зарабатываешь не так много, мы не можем позволять себе подобные траты.
Адам, сжав зубы, нажал на педаль газа. Автомобиль рванулся. Арифа что-то еще говорила в его застывший затылок, но быстро поняла, что слова не достигают цели.
Он почувствовал ее ладонь на своей руке:
— Только не злись... Я знаю, ты стараешься. Просто будь ответственней. Ну, пожалуйста.
На берегу (продолжение)
3.2
Адам был ответственным. Он отлично знал, как много нужно денег для того, чтобы просто залить фундамент для дома. А где взять? Скоро должен родиться их сын, рядом сидит беременная Арифа, с которой он старался не ругаться; все они ждут от него действий, надеются на него.
Самоназвание «г1алг1ай» многие переводят как «строители башен». Поэтому когда отец или мать говорят в очередной раз про кого-нибудь: «А вон Ахмед — молодец, дом построил, сам! Без помощи родителей», — это, конечно, для него. Только вот у Адама не было нужной суммы, чтобы начать строительство, поэтому любые разговоры на эту тему его угнетали.
Через пять минут они подъехали к дому. Загнав машину на столь полюбившуюся ингушам тротуарную плитку, под сень раскидистого орехового дерева, растущего у края забора, Адам заглушил двигатель. Не успели они покинуть салон автомобиля, как из калитки вылетела маленькая девочка и с криками «Мама, папа, папочка!» обхватила Адама за ноги. Он быстро огляделся: нет ли посторонних (ведь на людях ласкать ребенка не принято), после чего потрепал девочку по волосам.
Голенькая загорелая фигурка в белых трусиках тут же метнулась к маме.
— Как дела, Паська? — спросил он, когда ребенок отлип от юбки матери.
— Нальмальна, — ответила малышка, широко улыбаясь, — нальмальна, папочка.
Арифа нагнулась и поцеловала дочку:
— А папа тебе что-то купил.
Через пять минут Паська, как заправский пилот гоночного болида, носилась по всему двору: «Смали, папа, смали, я катаюсь!» Она привыкла к таким игрушкам.
Светлые ее волосы развевались на слабеньком ветру, измазанное чем-то личико сияло. Она то жмурила глаза, то широко распахивала их в озорном выражении.
Несмотря на дурное самочувствие, на сердце у Адама потеплело. Многое можно отдать за то, чтобы кто-то так радостно встречал тебя. И только потому, что это — ты. Душа ликует, когда знает, что ее любят.
Дочурка счастливо щебетала, переполняемая восторгом, не в силах оторваться от новой игрушки.
Жизнерадостность била из нее ключом. Как маленькая юла, она носилась по дому с утра до вечера. Адам символически сплюнул от сглаза и произнес короткую молитву. Паська приветливо встречала гостей, не плакала в чужих руках, не боялась незнакомцев. «Без комплексов», — как сказала одна глупая родственница.
Говорят, что здоровый характер ребенка, его внутренняя сила зависят от чувств, царящих в семье.
До женитьбы Адам думал, что необязательно, чтобы муж с женой любили друг друга, как в индийском кино. Главное, чтобы уважали, были друзьями. Это не его мысль. Так бабушка часто поучала приходящих невесток и уходящих дочерей. Впрочем, и те и другие искренне верили, что уж у них-то будет, как в сказке. Бабушки давно нет, но правдивость ее слов подтверждалась для младших поколений с каждым прожитым годом. Мудрость как произведение искусства: время ей только на пользу.
Адам взглянул на супругу, она возилась у плиты под навесом. Несмотря ни на что, несмотря на разногласия, что часто возникали между ними (он еще не простил ей недавний разговор), Адам очень уважал жену. «Если бы она родилась мужчиной, это был бы достойный мужчина», — как-то решил он насчет нее.
Это был тот тип ингушской девушки, который всегда ценился в народе за мужество, трудолюбие, способность вырастить хороших сыновей. Однако таким девушкам часто не хватало женственности, но ингуши не считают это недостатком. «А стоило бы считать».
В детстве Адам слышал немало рассказов от бабушки о ее знакомых или родственницах, которых в Казахстане за кражу зерна или неосторожное слово, оброненное в неподходящем месте, сажали в тюрьму на долгие сроки. И многие из них не просто выжили в лагерях, но и умудрились там заправлять.
«Если я умру, она справится одна», — размышлял Адам, любуясь профилем супруги. Арифа готовила. Черная прядь выбилась у нее из-под сиреневого платка, губы беззвучно шевелились, вторя кулинарным заклинаниям внутреннего голоса.
Калитка отворилась, и во двор вошел Элберд — его двоюродный брат. Он поздоровался с Арифой, после чего они с Адамом обнялись.
Двери их дома всегда открыты, но Элберд для Адама был самым желанным гостем: нечасто среди родни встречаются поэты. Адаму всегда было интересно с ним, хотя он понимал, что Элберд, то ли из-за нехватки опыта, то ли по другим причинам, не всегда продумывает то, что пишет и говорит. Например, неделю назад ночью они сидели, рассуждая о Властелине колец, о Юнгере и других материях, и тут Элб говорит: «Язык — дом бытия».
— Что это значит?
— Если честно, не знаю, — неожиданно признался он, — но меня почему-то не отпускает эта фраза.
— А по-моему, ерунда какая-то, — нахмурился Адам.
Паська прибежала со стаканом воды, которую Адам с удовольствием выпил. Элберд поцеловал ее в щечку.
— Исе хочесь, папочка? А ты хочесь, Уберт?
— Нет, Паська, спасибо тебе.
— Не за что, — деловито ответил ребенок, выбегая на солнце.
— Адам, идите обедать, — зовет Арифа.
Элберд выходит из-под навеса и подхватывает хохочущую Паську. Солнечные лучи, проскальзывая между темно-зеленых листьев ореха, выхватывают ее головку в косичках, наливая золотом ореол парящих в воздухе пылинок.
Адам счастливо улыбается, но в душе привычно шевелится маленькая змея: что за ребенок вырастет у родителей, совершающих нечто запретное.
«Что именно?» — беспомощно спросил кто-то в голове.
«Зарабатывают нечестным путем», — мысленно произнес он, и что-то холодное скользнуло по сердцу.
Адам в бытность студентом никогда не думал, что попадет на государственную службу. Но, как принято говорить, так получилось. Точнее, так получалось, и получается вновь и вновь.
После работы в следствии он зарекся возвращаться на госслужбу, но в Ингушетии выбор невелик, и если у тебя появилась возможность попасть на работу в одну из вышестоящих контор республики, и не за деньги, а потому, что тебя заметили, то отказаться тяжело. И он не стал.
Со временем Адам нашел доводы в пользу своего положения. «Легко критиковать, — говорил он себе, — а ты сам возьмись за дело и покажи людям, как надо». Адам верил, что это возможно.
На берегу (продолжение)
4.1
Освежающий шум, с которым речной поток проносится по своему руслу, стал громче. Мягкая прохлада приободрила Адама. Как хорошо, вздохнул он с облегчением, что есть такая штука — тень. Иногда нужно благодарить и за малое. Где же ребята? Он прошел уже километра два вдоль берега. Увидел много отдыхающих, но ни одного человека, убирающего мусор. Они точно ушли.
Адам сжал ладонями виски, слабость в ногах усилилась. Он присел у дерева, надеясь, что приступ слабости пройдет. Зачем он отправился сюда, не созвонившись ни с кем. Как глупо. Как глупо все, что он делает.
Год работы на новом месте, после переезда из Москвы, в коллективе госслужащих, привыкших интриговать (иначе женщины скучали на работе), доносить друг на друга руководству, был совсем нелегким. И вот в этом коллективе он, молодой специалист, завоевал доверие коллег. Как он ликовал про себя, когда осознал это. Все-таки он боялся, что не сможет сработаться с земляками так, как ему удавалось с москвичами.
Только вот недолгой была радость. Вскоре обнаружились и неприглядные стороны. Недавно старший коллега вызвал его и сообщил о финансовой схеме, посредством которой намеревался обогатиться. Так и сказал: финансовая схема, посредством которой я намереваюсь обогатиться. По-другому они в кабинетах разучились говорить.
Где-то вдалеке счастливо повизгивала плескающаяся в воде детвора. Адам швырнул подобранный камешек в сторону реки. Какое-то время бездумно выводил прутиком на земле число тридцать пять.
«Как это странно, — подумал он чуть погодя, упершись затылком в кору дерева, — почему люди так любят менять названия? Как будто слова влияют на реальность, и поэтому алкоголик не называет свою болезнь алкоголизмом, нет, он „лечится"; вор „берет свое", а Горлум, в любимой книжке Элберда, получил кольцо „в подарочек". Взяточник не берет взятку, он „принимает благодарность", он не просит взятку, он лишь хочет, „чтобы его труд оценили по достоинству"».
Почему человеку так важны имена? Ведь все равно объективно кража — это кража, как ее ни назови. «Да, но та реальность, что в умах, — сказал себе Адам, повторяя за кем-то, возможно за Элбердом, — строится из слов. И меняя слова, мы перекраиваем реальность. И не только в своей голове, а во множестве голов. И вот уже некий человек, не ничтожный ворюга, а удачливый делец, уважаемый бизнесмен, сильная личность. А другой — не лжец, а пиар-менеджер, маркетолог».
Значит, то, что ему предлагают, — это, прямо говоря, взяточничество. Адам всю неделю убеждал себя, что он никого не обкрадывает, просто фирма, на которую переведут деньги, будет принадлежать ему. Почему бы и нет? А за это он отдаст часть полученного коллеге, который к тому же прикроет его.
— Смотри, как много тупиц, взятых по связям. Сидят здесь годами, получают зарплату. Не понимают толком своих обязанностей. А ты — башковитый. Ты понимаешь. Нам такие нужны. Мы не просто так тут, мы пойдем наверх, — увещевал его коллега, — наберем команду и поплывем.
— Да и что такого в том, чтобы подзаработать, никто тебя не поймает... — понял по-своему его колебания собеседник, — Я знаю, ты честный парень, но мы ничего плохого не делаем, просто по-другому никак нельзя. Само государство нас принуждает, иначе в чем смысл устанавливать госслужащим такие убогие зарплаты?
В словах коллеги было разумное зерно. Им всем платили копейки, и это когда у правоохранителей в той же Ингушетии зарплаты в пять раз выше: вот уж видно, кто здесь хозяин.
Поэтому он не смог сразу сказать «нет», лишь попросил отсрочку. Разговор состоялся пару недель назад, и с тех пор Адам все время вспоминал о нем. Много раз он пытался избежать чего-то подобного, и вот теперь снова. И хуже всего то, что он почти согласился. Да и сколько можно терпеть такое положение? Ему нужно содержать семью, строить дом. Нужно как-то существовать, пока другие воруют, живут в роскоши.
Было еще кое-что. Работа не радовала его, как не радовала сотни и тысячи таких, как он. Можно трудиться за гроши, если речь идет о любимом деле, но если ты ви дишь, что твое дело не приносит никому пользы, это подтачивает душевные силы. Может быть, многие меньше брали бы, если бы их просто благодарили за труды. Когда гробишь месяцы психической энергии на проект, нужный кому-то наверху для галочки, а после удачного завершения плоды твоего труда исчезают в недрах забитых макулатурой архивов, и так — многократно, это медленно лишает человека воли.
Недавно он заключил очень выгодный для государства контракт, но результат его усилий исчез, как камень, брошенный в пропасть глубокой ночью: без шума, без всплеска. Вот, наверное, удивились чиновники в семнадцатом году, когда камни полетели из темноты обратно. В них.
Многими овладевает апатия. Адам немало видел таких: средних специалистов, отлично знающих свое дело, но утративших понимание, зачем они работают. Их выдавали затравленный взгляд (появляющийся в минуты, когда им казалось, что никто их не видит) и мастерское умение сачковать. Они довольно жестко обращались со всяким приходящим просителем, впрочем не перегибая палку, и почти никогда не продвигались по служебной лестнице.
Он как-то поделился этими мыслями с Элбердом, который тут же своей поэтической интуицией проник в суть вопроса: «Ты делаешь, делаешь, делаешь, а левиафан жрет, жрет и жрет, запихивает в свое бездонное нутро. Он переваривает твою силу, твои мысли, тебя самого — для цели, тебе неведомой. Что за голова у левиафана? Плотно прижатая к тулову головка с глазками-бусинками и длинными усами-антеннами. Даже не головка, а шишечка в твердом хитиновом панцире, венчающая непомерное тело. Кажется нелепым, что этот нарост руководит столь огромным существом, но со временем, изучив его получше, ты ясно видишь, что движет чудищем не голова, а что-то таящееся в глубине его чрева».
«Как опасна эта маленькая голова. Стоит какой-нибудь дурной бактерии завестись в ее крошечных мозгах, и вот уже весь монстр безумствует, губя тех, кого он должен беречь. А они, не подозревая о его сумасшествии, в отчаянных попытках постичь, что все-таки происходит, встают пред лицом его, заглядывают ему в глаза, ищут там осмысленное выражение, но исчезают бесследно в бешеной пасти, разорванные, истертые в невидимые клочья. Если чудовище безумно, не ищи объяснения его действиям. Беги». А ведь они еще смеют называть тебя дурачком неприкаянным, — сжал Адам зубы, — хотя никто. Ничего. Не смыслит.
А ведь приход сюда грозит ему не просто лишением карьеры. Он может обратить на себя внимание, привлечь рыскающий взор окаянной твари. Ему ли не знать, он сам был ее зрачком. Адам еще на днях почти убедил себя принять предложение и стал почти счастлив, сбросив с себя тяжкий груз тоскливых мыслей. Можно быть почти счастливым, главное — уметь забывать. Не думать. Не думать. Не думать. Не думать об этом. Почти счастлив, почти забыв, как пять лет назад после университета вышел на работу в следственный отдел. Ему туда не сильно хотелось, но это было престижно. А потом Адаму пришлось посадить...
4.2
Адам потер виски, запульсировавшие с утроенной силой. Он не хотел вспоминать, но память — злая штука. «Следователь — лицо процессуально независимое», — говорит кодекс. «Потому что от него ничего не зависит», — добавляют сами следователи. «Но от меня зависело, — в тысячный раз подумал Адам за эти годы. — Я мог уволиться. Уйти».
Фемида дала крен на правый бок, десница с мечом оказалась тяжелей весов, и Адам ничего не сделал, чтобы исправить эту кривизну. Четыре года — разве долгий срок? «Я мог оформить его на восемь, а сделал по нижней планке, бесплатно».
После того случая Адам недолго там продержался. Уволился, не объясняя причин, хотя подозревал, что товарищи-следователи, привычные к алкогольной анестезии совести, в объяснениях не нуждались.
С тех пор он старательно избегал всего, что связано с уголовной темой. А когда Элберд дал ему почитать «Архипелаг ГУЛАГ», он отбросил книгу на первой же странице, как будто она жгла ему руки.
Тогда он разбудил в душе змей, и теперь они без устали жалили его во сне и наяву. Только в последний год он смог уверить себя, что парня все равно посадили бы, и может быть, даже еще на больший срок, и не он вынес приговор, а суд. Это было верно, но почему-то все доводы разума бессильны против змеи, что свивается внутри тошнотворным клубком.
Потом он работал в разных компаниях, но отовсюду уходил, пока вообще не уехал из Москвы, чтобы найти тихое местечко, где не надо делать выбор. Он даже подумывал после переезда заняться каким-нибудь бизнесом, но прошло полгода, а у него, как у человека, приученного государством к беспомощности, ничего не выходило. Деньги, привезенные из Москвы, заканчивались, глаза жены становились все печальней, и поэтому он стал искать работу. И нашел. Но не где-нибудь, а в Главном Аппарате.
5.1
Работа. В Ингушетии ты просто обязан работать. Каждый встречный, каждый родственник, приятель, сосед обязательно спросит тебя:
— Ты работаешь?
Каждый считает своим долгом узнать, где ты сейчас трудишься. Работе придается особое значение, как будто, работая, ты вдруг обретаешь некую ценность. В Ингушетии большое количество безработных, это официальная статистика. На самом деле многие промышляют, чем могут. Но «работой» в том торжественном и сакральном смысле, который придает этому слову ингушский обыватель, такую халтуру назвать нельзя. «Ты работаешь?» — «Да так, занимаюсь разными делами», — отвечают такие ребята.
Когда Адама спрашивали то же самое, он скромно отвечал:
— Да, приходится.
— А где? — обычно не отставали от него.
— В Главном Аппарате.
После чего шел значительный кивок, и собеседник говорил что-то вроде: «Ого, молодец», или «Да? И как ты смог туда попасть?», или «Я всегда знал, что ты будешь министром каким-нибудь», а один знакомый отца даже сказал: «Ну ты урвал!»
Несмотря на молодость Адама, статус его тут же повышался, взрослые (он все не мог привыкнуть, что он тоже в принципе взрослый) начинали серьезно расспрашивать о грядущих политических изменениях, вызнавали у него: когда сменится очередной глава республики, не будет ли войны с кем-нибудь, повысят ли зарплаты...
Родители гордились его положением. Если у них интересовались, чем занимаются их дети, они с достоинством рассказывали, где работает старший сын, заставляя Адама краснеть, если он оказывался поблизости. Многие тут же начинали выяснять, сколько это стоило отцу и какие связи он подключил. Поверить, что Адам сам устроился на такую должность, они не могли, лишь хитро улыбались, понимающе щурясь: «Нас-то не проведешь».
Если раньше Адам звонил в местную администрацию по какому-нибудь вопросу, привычно ожидая грубоватого и короткого взаимодействия, то сейчас стоило ему упомянуть, откуда звонок, как невидимые шестеренки вдруг переставали издавать ржавый скрип, ускорялись и государственный орган на том конце провода, к всеобщему изумлению, приходил в рабочее состояние. В безнадежно скучном голосе служащих вдруг появлялись вежливые интонации и даже веселые нотки, означающие, что ему хотят помочь, как родному сыну. Потому что он из той же касты, только этажом выше.
Адам попал в большую лигу, и мысли о потере этого места были мучительны. А ведь большинство даже не понимают его забот. Как-то сразу после назначения ему встретился на улице одноклассник Гамид. После традиционных приветствий и расспросов Гамид, хлопая Адама по плечу, ехидно улыбаясь, сказал:
— Слышал, ты теперь в Главном Аппарате! Ну, красава! Я знал, что ты далеко пойдешь.
— А, да ладно уж, баркал, Дал раьз хийл*, — махнул рукой Адам.
— Причем в такой отдел, — продолжал с энтузиазмом Гамид, — чую, скоро ты со своей развалюхи, ты уж прости, на законную тачку пересядешь.
— М... — промычал Адам, выискивая что-то на своем рукаве.
— Да ладно, не отрицай, все мы такие, так и надо! Давай-давай двигайся, мути. И главное, не забывай про друзей. Мы с тобой давно не виделись, но знай, подпишусь под любой липой: однодневку левую быстро сляпать, нужные документы нарисовать, обращайся!
— Я не уверен.— в самом деле неуверенно начал Адам, — что у меня тут получится что-то такое делать.
— Да ладно тебе!
— Ну. да, — пожал Адам плечами.
— Узнаю старину Адама. Нет, ты прикидываешься...
Обычно Адам никогда не вступал в подобные полемики, но наглая ухмылочка, знакомая ему еще со школы, да насмешливый взгляд однокашника вывели его из себя.
— Послушай, — сказал он, — мы с тобой не такие уж и друзья. Ты вечно доставал меня в школе, только те времена прошли. Так что не говори мне, как поступать!
Впрочем, нет, Адам так не сказал, но подумал. А ответил он следующее:
— Гамид, как только мне понадобится помощь, я с тобой свяжусь, спасибо, что предложил. Мне нужно идти. Еще увидимся, — закончил он, надеясь на обратное.
— Конечно! Я на связи. Звони!
Со временем Адам осознал, что с людьми нужно общаться на их же языке. Как объяснить человеку, что внутри тебя змеи? Что не хочешь брать грех на душу? Скажи безумцу правду, и он швырнет в тебя ботинок, ответь ему ахинеей, и будешь заключен в объятия, и неизвестно, что лучше.
— Ну что, ты будешь выбивать себе эти субсидии, — спрашивает родственник, бывший работник органов.
— Не знаю, дядя, вряд ли, — качает головой Адам в притворном сожалении, — не хочу с экономической полицией связываться. Они факты выдачи этих средств внимательно отслеживают, — добавляет он казенным языком, понятным старому служаке.
— А, ну разумно, — рассудительно соглашается родственник.
— Получается у тебя шабашка? — спрашивает знакомый предприниматель.
— Ты знаешь, я посчитал, что это не сильно выгодно, навар слабый, выхлопа нет. Нерентабельный проект, в общем.
— Ну, если так, — потирая бугристый лоб, задумывается бизнесмен.
5.2
Иногда Адам спрашивал себя (иногда, не без тайного самодовольства): может, с ним что-то не так? Ведь норма — это состояние большинства. Всю прошлую неделю Адам думал, что согласится. Уже размышлял, как безопасно провести необходимые операции. Только ему плохо спалось ночами, снился старый кабинет, сейф, горы сшитых томов уголовных дел, сигаретный дым. Он часто просыпался, пугая жену.
Они сидели с Элбердом за чашкой чая, брат, пользуясь обычной молчаливостью Адама, рассуждал:
— Ты знаешь, я что подумал: на днях мы резали барана для жертвоприношения, и вот в чем фишка-то: две части из трех нужно отдать беднякам, но мы не знали, где их найти. Понимаешь, что это значит? Не могли найти бедняков, — с нажимом произнес он. — Мы стали богаче. Все мы.
— Бедные люди всегда есть, — резонно возразил Адам.
— Это понятно, но еще лет десять-пятнадцать назад с этим не было сложностей, а сейчас я долго решал, как распределить мясо. И в итоге я не уверен, что те, кому я отдал его, были такими уж мискинами. А мой отец говорит, что тот, кто не ест кишки и голову барана, тот за бедного не считается.
— Возможно.
— Возможно? Точно! — махнул Элберд выдернутой из чая ложкой. — Подумай об этом.
— Угу, — кивнул Адам, — я хотел посоветоваться с тобой. Мне на работе предлагают кое-что, немного незаконное. Но можно хорошо заработать, хотя, честно говоря, не хочется влезать. Но я не знаю, как отказаться. Сомневаюсь даже, брат, что нужно отказываться, потому что...
— Да ну... тоже мне беда, — перебил его Элберд, — взвесь все и решай сам. Хотя меня настораживает фраза «немного незаконный», это как слегка беременная, что ли? И вообще, разве это сложно? Вот знаешь, что совсем никуда не годится? Я написал два сборника стихов, оба на русском языке. И неплохих стихов, заметь! А теперь понял, что я — не ингушской поэт.
Адама покоробило то, как его срезали, но он, сдержавшись, спокойно спросил:
— Почему это?
— Потому что я пишу на русском!
— Тогда и Идрис Базоркин не ингушский писатель, — возразил Адам.
— Верно. И никогда им не был, — стукнул ложкой по столу Элберд.
— Если я — ингушский поэт, — по обыкновению, вернулся к своей персоне Элберд, — то тогда Гоголь и Булгаков — украинские писатели!
Адам как раз приложился к блюдцу с чаем, но рассмеялся, не выдержав серьезного тона друга. Смешной была не сама фраза Элберда, а круг проблем, который его волновал. И все равно где-то в груди ослаб злой нажим.
Стемнело. Элберд ушел. На кухне ужинали дядя с отцом. Прислуживала им Арифа. Адам собирался уйти в свою комнату, поиграть немного с Паськой, как услышал из окна, что отец зовет его.
Когда он вошел, мужчины прекратили разговаривать. Адаму тут же стало не по себе. Никогда не знаешь, чего ожидать от старших.
— Адам, — сказал отец, — Аслан хочет кое-что узнать.
— Да?
— Вопрос есть, — начал тот, — я слышал, что государство финансирует народный промысел. Говорят, есть программа, утвержденная по этой линии.
— И? — Адам уже знал, куда клонит дядя.
— Какие там документы нужно подать? Да... прямо скажу. Есть там возможность нам эти деньги пробить? Я сделаю бумаги, что у меня промысел, а ты можешь там подсобить? Заработанное поделим пополам.
— Конечно, сможет, — заявил отец, — если это вообще в его силах. Ты столько помогал нам, Аслан, ты старший, если не тебе, то кому?
— Мало ли, вдруг нет такой возможности, — из вежливости отвечал дядя.
— Да зачем нужны родственники, если они не опора друг другу! — продолжил отец, который и сам немало помогал братьям, близкой и далекой родне.
Адам молчал. Да и что тут скажешь? Выбора у него, видимо, не было. Тем более он на самом деле мог решить этот вопрос.
— Послушай, — строго посмотрел отец, — сделай все, что нужно. Не подведи. Ясно тебе?
— Да, — сказал Адам и удалился.
«Что же делать?» — размышлял он, бездумно уставившись в ноутбук. Рядом на ковре играл ребенок, но Адам его не замечал.
Вошла Арифа. Увидев лицо мужа, она обеспокоенно спросила:
— Что с тобой, Адам?
— Да так, ничего.
— Точно? Тебя огорчает просьба папы? Это сложно сделать?
— Да дело не в сложности, Арифа.
— А в чем?
Адам промолчал.
Подойдя к нему поближе, она сказала:
— Прости меня за то, что я днем говорила. Мы не голодаем, у нас все есть, больше нам ничего не нужно.
Адам поднял голову и внимательно посмотрел на жену.
— Построим мы этот дом потихоньку, ничего страшного. Не делай на работе ничего такого, что ты не хочешь делать.
— Ты правда так думаешь?
— Конечно!
Только что Адаму казалось, что все хуже некуда, как его спасли. В самом деле, за каждой тяжестью приходит облегчение.
— Спасибо, Арифа, пусть Бог будет тобой доволен.
— Ты больше не злишься на меня?
— А с чего ты взяла, что я злился?
— Ага, ну как же, у тебя на лице все написано бывает. Весь день ходил, дулся.
Всякая обида на жену исчезла, если и была. Он еще не придумал, как вывернется с дядей, может быть, он уступит, главное — его поддерживают, в него верят.
Завибрировал мобильник. Это было сообщение от коллеги. «Ну что, ты определился уже? Время идет, скоро будет поздно. Нужна твоя помощь!»
Адам с проклятием бросил трубку на пол. Арифа, которая стояла рядом, потянулась было к нему, но Адам быстро отвернулся, сделав вид, что не заметил.
Около полуночи он увидел объявление в Интернете.
— Я пойду туда.
— Нет, Адам, не надо, — уговаривала его Арифа, — не хватало нам, чтобы тебя уволили.
— Да ничего мне не будет! Я просто хочу поговорить с другом. Мне давно надо было с ним встретиться, извиниться, что пропал.
— Но зачем тебе это?
— Я просто поговорю с ним.
— Пожалуйста, Адам, если кто-то сообщит твоему начальству, с кем ты общаешься, у тебя будут неприятности! Ты останешься без работы! Без всякой работы, слухи быстро распространяются, все знают, кто устроил погромы тех магазинов в прошлом году. Странно, что он до сих пор на свободе.
— Он смелый, Арифа. Он всегда говорит, что думает.
Но не всегда думает, что говорит. А уж творит порой вообще странное, добавил про себя Адам. В самом деле, начиналось все довольно невинно. Разоблачительные статьи о местных коррупционерах. Потом митинги. Затем перепалка с ОМОНом, драка, пятнадцать суток. И вот уже в прошлом году Казбек с толпой ребят разгромил несколько магазинов в центре города, где скрыто продавали, как говорят, спайс и другие наркотики. Один из продавцов, защищая товар, был жестоко избит.
И все равно он до сих пор был жив и на свободе! А ведь эти магазины кто-то крышевал. В том, что Казбек уже под колпаком, Адам не сомневался. Это не Москва, где можно затеряться. Тут все на виду. Точнее, под прицелом.
— Адам, если тебя уволят, ты всех нас подведешь, подумай, тебе не нужен этот Казбек, не общайся с ним. Я знаю, ты его очень уважаешь, это твой друг, но с ним опасно!
Адам больше не хотел говорить с женой. Уйдя в другую комнату, в ту, где гостит брат, когда приезжает с учебы, он просто лег на диван, чувствуя, как недомогание усиливается. Завтра у него будет болеть голова, а ведь почти пошел на поправку. «Это все нервы», — подумал он, закрывая глаза.
6
6
И вот, чувствуя себя отвратительно, он сидел на берегу реки, почти в отчаянии от того, что не нашел Казбека. «Все тщетно, — пришла мысль, — а чего я ожидал?» Совета? Советов ему дают больше, чем можно унести. Нет, просто надоело бояться. Надоело жить в клетке собственного удобства. Нужно сделать что-то, что нарушит привычный круг. И что это, если не встреча с другом, которого избегал много лет, потому что его имя в списках неблагонадежных?
Вот почему он здесь.
Боже, как болит голова. Он зажмурился, потом разлепил веки, чтобы увидеть размазанные силуэты деревьев, качающиеся в тумане. Надо умыться. Он потянулся к воде, как вдруг его окликнули. Адам повернулся, пытаясь понять, кто зовет. Зрение у него было не ахти. Из-за деревьев появилась приземистая фигура, в которой Адам тут же узнал Казбека. Адам с силой провел ладонями по лицу, словно пытаясь стереть с него напряжение, пытаясь видеть яснее. Казбек твердо шагал к нему, и неожиданно тяжесть в голове отступила, и Адама наполнила привычная радость, которую он испытывал еще в студенческие годы, оказавшись в компании друзей. Адам улыбнулся. Чем ближе подходил друг, тем большее облегчение охватывало Адама. Они обнялись.
— Что ты здесь делаешь?
— Да так, прогуливаюсь, — пожал плечами Адам, — красивые места.
— Были бы еще красивей, если бы люди не бросали тут всякий хлам.
— Это верно.
Они помолчали.
— Ты искал меня, — Казбек не спрашивал.
— Да не то чтобы...
— Искал. Я думал, что ты после того, как стал большим человеком, забыл о друзьях.
— Я не забывал, брат, просто много работы было, — неумело оправдывался Адам.
— Ладно уж. Как домашние? Дочка растет?
Они, как и положено вайнахам, поговорили о здоровье родителей, семье, общих делах.
— А ты изменился, — заметил друг.
— На себя-то посмотри, — Казбек в самом деле поплотнел, не то что в студенческие годы, когда одежда висела на нем как на вешалке.
— Женился я, — довольно проговорил друг, похлопывая себя по животу, — ну в общем, говори, как ты?
Адам ответил не сразу. Стоит ли перекладывать на Казбека свои трудности? Впрочем, кто, если не друг?
— Знаешь, все как-то не очень. Работа эта. Мероприятия, субсидии, деньги. Предлагают тут разное.
— Конечно, предложат, — засмеялся Казбек, — а ты что хотел. Ничего, держись. Не сдавайся.
— Я стараюсь, Казбек, но почему-то становится с каждым днем все сложнее. Может, мне просто уйти? С голоду не умру. Бог прокормит.
— Подожди, не торопись. Уйти ты всегда успеешь, — почесал щетину друг, — ты лучше пользу принеси народу, родственникам, друзьям. Не ты, так другой там будет сидеть, в сто раз хуже тебя.
— Я понимаю. — со смутным беспокойством проговорил Адам, пытаясь поймать воспоминание о чем-то подобном. Ему это уже говорили.
— Послушай, Адам, еще пару лет назад я бы тебе сказал: беги оттуда! Но сейчас я понимаю, это не выход. И с каких пор ты убегаешь от чего-то? Помнишь, как я не мог выйти из подъезда на Серпушке?
— Ага, те ребята только и ждали, что ты объявишься.
— Они бы из меня сделали грушу, но я позвонил тебе, и вы со Славой прибежали и разогнали их как цуциков.
— Слава вообще отмороженный был. А я тогда руку об чей-то затылок сломал. Хорошее было время, — приятно, что друг не забыл.
Детские крики давно смолкли. Асса и так холодная, а после захода солнца вообще ледяная. Про Ассу всякое говорят. Говорят, что раз в году она издает страшный свист и требует себе жертв. И каждый год в ее обманчиво мелких водах находят утопленников. «Язычество все это», — подумал Адам.
— Так что соберись, дружище, и, главное, смотри на все это проще, — вырвал его голос друга из тумана.
— В смысле?
— Воспользуйся моментом. Я уже сказал: помогай тем, кто тебя окружает. Ты сейчас как раз можешь помочь мне. Раз уж мы встретились, наверное, мне стоит попросить.
— Конечно! — неестественно загорелся Адам. — Говори, решим!
— Ну, в общем... — Казбек посмотрел по сторонам. — Твоя контора заведует в том числе и торгами по республике?
— Так.
— У моего двоюродного брата маленький бизнес. Он не может пробиться на местный рынок, — Казбек замялся, — помоги ему получить контракт. А он выполнит всю работу по дешевке. Ну и сами уже договоритесь между собой, по справедливости.
— А как же... — обомлел Адам, — в прошлом году ты написал статью, где ругал чиновников за махинации с торгами.
— Читал, значит? Смотри, — заторопился Казбек, — ты совершишь благое деяние, — перешел он на религиозную речь, — поможешь человеку, который из-за всяких налогов и препон, что власти устраивают, не может нормально работать. И заметь, я не для себя прошу! Ты меня знаешь, мне это не нужно!
Потом уже Адам доказывал себе, что ничего страшного он тогда не услышал. Все равно обычно на торгах выигрывает «правильная» фирма, просто в этот раз победителем будет родственник Казбека. Да и не для себя же друг просил.
— Ингуши с каждым годом, становясь богаче, делаются еще хуже. Мало и мало вам всего, — невесело проговорил Адам, — я не про тебя, Казбек, я — в общем.
— Скажи еще, богатство испортило ингушей, нужно вернуться во времена, когда мы были бедней, — я все это знаю, это мои слова.
— Вот именно что твои!
Кажется, Казбек говорил что-то еще. Только Адам его не слышал. Боль в голове не хотела униматься. В груди что-то обвалилось.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, нет, все нормально, — скривил губы в улыбке Адам.
— Ты какой-то бледный. Заболел? — Казбек обеспокоенно схватил его за плечо.
— Да, немного. Мне нужно ехать.
— Ну, так что, получится у тебя? Или ты мне откажешь? Я пойму, если.
— Ты не против, я посижу тут один? — перебил он старого друга, — что-то правда нездоровится.
— Да, конечно, конечно, — засуетился Казбек, — ладно, я пойду тоже. У тебя же есть мой телефон? Позвони мне, как надумаешь. Мегаьдий? Давай т1аккх! Салам моаршал д1але*.
Казбек сгинул где-то среди деревьев. Адам прислонился лбом к теплой коре дерева, его корни торчали из земли, повиснув без опоры. «Я как это дерево», — подумал он. Казалось, еще немного — и оно свалится в реку.
6.2
Перед глазами клубилась серая муть. Адам казался себе полым сосудом, как будто из него выкачали воздух, лишь при резких движениях что-то муторное поднималось из живота. Он не чувствовал земли под ногами, иногда ему казалось, что он падает или уже лежит, но мгновение спустя он обнаруживал, что все еще стоит, поддерживаемый деревом.
Почему так получалось, что все, кого он любит или любил, толкают его в пропасть? Родители хотели, чтобы он работал в прокуратуре. Хотели для него лучшего. Разве они предполагали, что из-за них у него в груди навсегда поселится клубок змей? Все равно они не виноваты. И он не виноват, он хотел спасти того парня. Ему могли дать восемь, но дали четыре. В два раза меньше.
Казбек не просил ничего преступного, не просил же? Тогда почему так плохо?
Жажда денег коснулась всех, как болезнь, как эпидемия. Нет ни закона, ни адата. Ничего — там, где есть жажда наживы.
Вдруг Адам почувствовал, как что-то внутри сдвигается. Как будто ослабевшая душа его настолько сжалась в одну точку, становясь все тверже и тверже, что дальше некуда. Адам заскрипел зубами, переживая краткую вспышку.
Затем дурная взвесь в его сознании стала оседать, оставляя после себя багровые контуры гнева. Адам выпрямился во весь рост. Сердце сильно колотилось, воздух прерывисто входил в легкие. Ему захотелось кого-нибудь ударить, хоть самого себя.
Адам, шатаясь, направился вниз, к берегу, к свету мерцающего неба, к темному водяному потоку. Ниже и ниже, но его болезненному сознанию казалось, что он поднимается. Огляделся: никого нет. Все ушли. Он один на этом берегу. Скинув обувь и подвернув джинсы, он сделал первый шаг. Померещилось, что вода зашипела, соприкоснувшись с его кожей. Жар в груди сразу поутих, сердце сначала застыло железным комком, а потом забилось гулко. Он не виноват, что тот парень повесился.
Воды Ассы неглубокие. Утонуть сложно. Но сила потока утащит мало-мальски слабого. Адам, чтобы удержаться, ступней нащупал склизкий булыжник. Обретя равновесие, замер, а потом пошел, медленно поднимая отяжелевшие ноги.
Сначала следует проанализировать сам жанр.
Принято считать, что попаданец - это проекция читателя, как в литРПГ. Это так и не так.
Да, как правило, автор всеми силами пытается показать "обычность" протагониста. Но это совершенно не обязательно. Книгу про попаданца-майора-ГРУ будут точно так же читать, как и книгу с попаданцем-программистом. Обязательным элементом является совсем другое: преимущество персонажа перед всем остальным миром, не запланированное правилами существования мира. Проще говоря, некоторое "читерство".
В первых книгах, основателях жанра, этим "читерством" была сама личность попаданца, его знания. В последующих, более отшлифованных, "читы" становятся более явными и менее сомнительными - оружие, боевые навыки и тому подобное. Например, у Дроздова (топ АТ) читерство достигает запредельной наглости: у его попаданца ("Интендант") есть под рукой работающий портал в современность, откуда он может таскать разные необходимые в 1941 году вещи. (Мыло и тушняк, конечно же. Танки он сходу не таскает, иначе не стал бы топом.)
Это первое общее условие. Второе - время для успешного попаданчества.
Опять же, принято считать, что успешный попаданец - попаданец в известные моменты истории. Это, безусловно, так, интриги против князя Василия Третьего современного человека вряд ли заинтересуют. Однако это только часть ответа. Известных моментов истории - полно, но что-то я не вижу попаданцев в годы полёта Гагарина или победы над турками.
Успешный попаданец - это попаданец в больное место. В годы, которые ассоциируются с беспомощностью и унижением: это, как правило, революция и Вторая отечественная война. Более того, это больные места, которые в силу особенностей русской литературы не были отрефлексированы как полагается, это открытые раны, в которые периодически плюют.
В "большой" русской литературе, наследующей, как полагается, русской философии, не принято вообще лечить раны. С ними принято делать что угодно - поливать их помоями, унавоживать их елеем, гордиться ими, совать под нос недоумевающим иностранцам (о это раболепие бедного родственника!), грозиться повторить и получить стигматов в два раза больше. Лечить раны - это "несерьёзно", за это букера не дадут, в отличие от глубокомысленного подражания Достоевскому с Бердяевым.
То есть спрос на осмысление, безусловно, существующий, не удовлетворён "большой" литературой и потому удовлетворяется разными Дроздовыми и Махровыми. Как будто у нас сухой закон, виноградники вырублены и народ пьёт самогон-"табуретовку".
Чтобы сделать качественное вино, нужно как минимум знать, что ты делаешь. Знать эпоху и современность.
Чтобы сделать табуретовку, нужно только уметь находить больное место и заливать его крутостью героя. Вуаля, дешёвый анальгетик готов, чувство тревожности и беспомощности у целевой аудитории временно подавлено - ровно до момента осознания глупости и штампованности всего этого сюжета. У целевой аудитории (которой, безусловно, чувство беспомощности и унижения знакомо не понаслышке) начинает снова болеть воспалённое место, но тут как раз и продолжение готово, и ещё романчик с попаданцем, и ещё два, и кушайте да не обляпайтесь, на здоровье!
И пожирают.
Почему?
По факту, Россия - страна подростков. Не только у целевой аудитории попаданческих романов, но и, пожалуй, у каждого из нас ответственности полно, прав почти нет и перспективы весьма туманные, в точности как у забитого подростка перед экзаменами. Подросток видит, что все вокруг лицемеры, дураки и лжецы, и на основании этого выстраивает свою максималистичную картину мира. С ангстом, серо-чёрной моралью и силовым решением любой проблемы. A propos: дикая популярность гримдарка, дарк фентезни, ведьмаков и игр престолов наглядно показывает тут мою правоту.
Но в подростковом ангсте жить постоянно нельзя, нужна положительная альтернатива. И, по сути, попаданцы - это способ не поехать головой от собственной беспомощности, отдушина наподобие намеренно нереалистичных любовных романов, которые читают женщины за 40.
Какой из этого можно сделать вывод?
Не лезьте в деконструкцию этого жанра. Она никому не нужна.
Да, попаданцы - эскапизм. Как и любое писательство. Да, вредный эскапизм, быстро разжижающий мозги до состояния зомби-"заклёпочника". Но осуждать это глупо. Не нравится компашка Махрова? Предоставь качественную альтернативу. Альтернативу, не разжижающую мозг, с рефлексией и философией чуть посложнее, чем в пацанских цитатах, и бракоделы-"табуреточники" вылетят с рынка со скоростью звука.
Палочник
Часть 1
Одним летним тёплым днём Михаил Петрович Коваленко, заурядный государственный служащий около сорока лет, прохаживался по дорожке в парке. Это было то время года, когда деревья и растения распускали свои ветви и листву слишком далеко и пышно для того, чтобы в них могли завестись клещи, жуки, комары, птицы и прочая живость — словом, всё то, что обычно бывает летом. Чиновник Коваленко был очень внимателен по этому поводу и не любил, когда за шиворот вдруг заваливался какой-нибудь клещ-наглец и залезал под самую кожу, терроризируя и угрожая несчастной жертве болезнями. Он осторожно шёл с мороженым в руках и пристально следил за тем, чтобы на мороженое не упал какой-нибудь комар.
Дорожка завернула направо и спустилась вниз, деревья расступились. Коваленко вздохнул спокойно: вот виден его дом. Он замедлил шаг и расслабился. Мороженое закончилось, и остатки от него упали в ближайшую мусорку. Коваленко улыбнулся и даже немного припрыгнул.
В дверях заскрипел ключ, и они открылись. Внутри дома было тихо и, как всегда, очень чисто. Коваленко разулся, зашёл и устало бросил портфель на стул.
Его дом находился рядом с парком, который соединялся с лесом. Окно в прихожей было всегда полуоткрыто, и из него тянуло свежим воздухом. Коваленко сам жил в этом доме вот уже десять лет. Работая чиновником в государственном учреждении неподалёку, он привык возвращаться домой, переодеваться в повседневную одежду и включать телевизор с новостями. Так он сделал и сегодня. По ящику передавали невероятно дерзкие преступления, всегда вызывающие у Михаила Петровича негодование и злость на преступников. Вообще говоря, он был чрезвычайно послушным гражданином и терпеть не мог, когда нарушались хотя бы даже самые безобидные законы.
Внимательно следя за новостями, Коваленко просидел за телевизором, пока не стало темнеть. Комнату красиво осветил закат, ветер стал слабеть, ласточки кричали в вышине. Заметив, что надо поесть, Коваленко оставил телевизор, направился на кухню и стал копаться в холодильнике. Вдруг где-то на улице раздался необычно громкий треск веток. Коваленко застыл на месте и превратился в слух. «Наверное, показалось», — подумал он и продолжил свои дела. Но когда он стал разворачивать колбаски, послышался ещё один треск, подобный первому. Коваленко снова прислушался. На этот раз треск никак не утихал. Коваленко подошёл к окну и осторожно посмотрел на улицу. Потемнело настолько, что парк стало плохо видно. Коваленко увидел ветки, небрежно раскиданные по земле. Он открыл окно и посмотрел на верхушки деревьев — никого. Коваленко боязливо огляделся и поспешно закрыл окно.
«Может, подростки балуются?» — подумал он и задёрнул шторы.
Коваленко вернулся в свою комнату и беспокойно сел на диван. Он взялся за пульт и принялся переключать каналы. В этот момент произошла вторая внезапность: Коваленко совершенно случайно заметил в окне чьё-то лицо. Основательно разглядеть его не получилось, но одна деталь успела врезаться в память: на голове лица находился джентльменский цилиндр; а также, вопреки обыкновенному положению, голова находила положение совершенно бескультурное и даже довольно фантастичное — выглядывала откуда-то сверху окна, а не снизу, как это положено обычным лицам. Лицо, как уже было объявлено, будто испарилось, как только Коваленко обратил на него внимание. Это обстоятельство заставило покорного чиновника серьёз задуматься о своём положении.
Михаил Петрович нажал на пульт и выключил телевизор. «Что за чертовщина?» — подумал он и подкрался к окну. Его глазки, маленькие, как бусинки, с необыкновенною злобою разглядывали окно, а затем и стремительно стемневшую улицу; он мог в любую минуту поднять тревогу, кричать «караул!» и поднять весь район на уши. И только Михаил Петрович задумал найти фонарик, чтобы решительно ответить им улицу и застать преступника врасплох, как вдруг услышал совершенно непонятный голос, немного хриплый и в то же время писклявый, а в какой-то степени даже утробный и глухой:
— Я зна-у, г-д-е т-ы живё-щь… — как будто сказал голос, делая частые и неестественные паузы, точно читая книжку по слогам.
«Может быть, это пьяница забрался чуть ли не на мою крышу и ломает там ветки?» — подумал Михаил Петрович. И только он намерился проверить свою догадку, как тут же остановился: страх завоевал сердце чиновника, ибо он понял, что быть такого не может ни при каких обстоятельствах. Ему сделалось дурно на полминуты, и его кожа довольно быстро покрылась потом.
— Ну-ка… уходи!.. А не то полицию вызову! — попытался сказать Коваленко как можно уверенней, но не нашёл в себе сил и еле слышно просипел.
В ответ послышался треск, и на землю упала ещё пара веток, одна из которых довольно грубо и бесцеремонно задела окно. Это заставило Михаила Петровича разозлиться. Он быстро нашёл фонарь, схватил его трясущимися от страха и гнева руками и направился на улицу, чтобы раз и навсегда покончить с наглым гостем. За порогом стемнело настолько, что было едва видно на метр вперёд. Михаил Петрович распахнул дверь и направил фонарь на дерево у его дома. Изумлению чиновника не было предела: прямо на самой верхушке сидело нечто — не то жук невероятных размеров, не то зверь, а может и хорошо загримированный безумный человек; у существа было шесть конечностей, четырьмя из которых он держался за дерево, а другими продолжал ломать ветки прямо на виду у почтеннейшего Михаила Петровича.
Пожалуй, правильнее всего будет назвать это существо средним полом; так мы и поступим. Но что это было на самом деле — мы не можем доложить, ибо сами не в состоянии определить; однако для определённости мы допускаем, что это есть чудо природы и имени ему ещё не дано. Как бы то ни было, сам Михаил Петрович не мог оценить здраво, ибо растерялся совершенно. На существе, как краем чувства заметил Михаил Петрович прежде, была джентльменская шляпка, на вид словно приросшая к голове; до сих пор, ломая ветки, оно продолжало что-то бурчать — это были не совсем слова, но и не животные звуки. Услышав на себе свет, оно обернулось и, вытаращив большие полые глаза, уставилось на фонарь. Михаил Петрович раскрыл рот от изумления; он как бы и хотел закричать, но не мог ни слова выдавить. Всё в его глазах стало темнеть и бледнеть; он стал терять контроль над собой, и мысли уходили в неизвестном направлении… Но тут мы остановимся: произошедшее покрывается туманом.
Часть 2.
Следующим утром полицмейстер Керенский проснулся чрезвычайно бодрым. Обойдя свой дом и поставив всю свою семью — жену и сына — с ног на голову, он отправился в свой кабинет-комнату и начал там шуметь, готовясь к завтраку.
Керенский имел чрезвычайно боевой вид: на его виске был шрам, полученный им во время охоты; он всегда носил потёртую временем полицейскую форму, рубашка которой была так старательно заправлена, что сильно натягивалась и способствовала нелепому виду. Комната Керенского была сплошь усеяна охотничьими атрибутами: половичок имел вид шкуры убитого медведя; на стенке покоилась голова оленя, с головы коей свисало ружьё; рядом с окном стоял письменный стол, а напротив — остывший камин.
После завтрака Керенский быстро собрался и пошёл на службу. Явился он очень рано и застал только дежурного. Ещё вчера он не успел расправиться с документами — его самым нелюбимым занятием — и уж хотел это сделать сегодня, но только он занял своё рабочее место и притронулся к бумагам, как к нему представился посетитель. Весь красный от гнева и злости, посетитель заявил:
— Беспредел! Грабёж! Мошенничество! Я хочу написать заявление!
В глубине души Керенский проклял незваного гостя, нарушившего его планы, и спокойным тоном сказал:
— А вы сперва успокойтесь и назовите своё имя, милейший.
— Михаил Петрович Коваленко!
— И какое же заявление вы изволите писать?
— Самое скорейшее, господин полицмейстер, самое скорейшее! — Михаил Петрович стал понемногу отходить и дышать ровнее. — Прямо сейчас рядом с моим домом произошло чрезвычайно дерзкое преступление! Господин полицмейстер, нам срочно нужен наряд жандармов. Совершенно непонятное существо только что закончило уничтожать мою собственность, а именно дерево, и скрылось. Такого вы ещё никогда не видели, господин полицмейстер! Невероятное животное!
В глазах Керенского заблестел тайный интерес. Он сказал:
— Опишите указанное животное. В каком образе оно невероятно?
— О, вам лучше увидеть его лично. Для описания его я не смогу найти слов. Могу чем угодно поклясться, что ничего подобного вы ещё не видели.
Керенский колебался. С одной стороны, закон не предписывал уходить без бумажных оформлений, но, с другой стороны, любопытство решительно подстёгивало посмотреть на чудо природы. А может быть, — кто знает! — ему даже первым удастся завладеть трофеем невиданного чуда и поместить его к себе в комнату? И ведь если существо будет действительным чудом природы, Керенский уж точно наведёт фурор в городе. Полицмейстер закусил губу и сказал:
— Отряд жандармов мы вам предоставить не можем. — Михаил Петрович хотел было возражать, но Керенский продолжил: — Однако не стоит волноваться, уважаемый: раз у вас такой необычайно срочный случай, то на первое время мы готовы предоставить вам неофициальную помощь в виде полицмейстера Керенского количеством одна штука, то есть меня. Пожалуй, беря во внимание всю серьёзность ситуации, оформим это после. Полагаю, вы не против?
— Очень жаль, что вы не можете выделить побольше людей, но и этого хватит. Пойдёмте скорее, я вам всё покажу.
— Извольте. Прежде всего нужно начать с места преступления.
Уважаемые встали, и Михаил Петрович в срочном порядке повёл самоотверженного служителя закону на место преступления.
«Трое мужчин около сорока лет были найдены мёртвыми в районе пригородного леса. У всех отмечаются глубокие колотые раны. Кроме того, на месте преступления полицией был обнаружен костёр и голова неизвестного животного. Эксперты утверждают, что, вероятнее всего, найденное животное принадлежало очень редкому виду — палочнику, питающемуся ветками деревьев…»
Часть 3
Оказалось, что большое дерево рядом с домом было уничтожено окончательно. Все ветки на нём были варварски сломаны и разбросаны по всей округе. Полицмейстер Керенский нашёл на земле следы, ведущие из окраины города в лес.
— Этому мошеннику удалось скрыться только оттого, что мой дом стоит рядом с лесом, господин полицмейстер. Я пытался его поймать, но у меня ничего не вышло: коварное существо было слишком быстрое. Оно в миг разодрало моё дерево, не оставив на нём ветки на ветке, и скрылось, — пояснил Коваленко.
— Чтобы узнать его мотивы, нам нужно понять, чем оно руководствовалось, — сказал Керенский и поправил ремень. — Давайте пройдёмся чуть дальше, по следам.
Михаил Петрович согласился.
— Следы прекрасно видно, — говорил Керенский, приближаясь к лесу, — и это хорошо. Мы сможем выследить его без какой-либо помощи.
— Вы уверены, что наших сил хватит для его поимки? — спросил Коваленко.
— Абсолютно. Можете об этом вовсе не беспокоиться. На крайний случай, если оно будет сопротивляться, у меня есть пистолет.
Михаил Петрович с сомнением встретил убеждения Керенского, но спорить не стал.
Добравшись до леса, они заметили, что следы начинают маскироваться и исчезать от неопытного глаза. Керенский стал вертеться и кидать беспокойные взгляды во все стороны, точно поисковая собака, потерявшая след. Он не хотел сдаваться, но обстоятельства говорили сами за себя.
— Что ж, дальше мы беспомощны. След теряется, — сказал Керенский, оглядываясь.
— Не настало ли время для официального расследования? — сказал Коваленко.
Керенский потёр лоб и ответил:
— Нет, ещё нет…
— Но как же так? След теряется, мы ничего не можем сделать. Нужно немедленно подключить профессионалов!
— Профессионалов мы подключим. Но без официоза.
— Каким образом?
И Керенский поведал Ковалёву о своём приятеле, который был охотником от природы. Живя неподалёку от леса, он регулярно ходил охотиться, зарабатывая тем самым себе на жизнь. Попросить его присоединиться к расследованию — вот был план Керенского. Михаил Петрович встретил эту идею с большими сомнениями, но решительного Керенского уже нельзя было переубедить.
Жилище охотника, как мы уже указали, было расположено на окраине. Оно стояло обособленным от остальных и было похоже на избу с некоторыми странными модификациями: дверь из грубого железа, на крыше маскировочная сеть, а ставни защищены прочною решёткою. Охотник — звали его Тимофей Алексеевич Коробин — встретил гостей с неохотою; вид его был самый что ни на есть нелюдимый: прикрытие из животных шкур, дробовик наперевес и неприветливое, грязное лицо. Скупо познакомившись, он, к удивлению Михаила Петровича, согласился на авантюру Керенского и даже поспособствовал ей, добавив пару ружей. Керенский был несказанно рад этому.
В самое кратчайшее время компания вернулась назад, в то самое место, где полицмейстер Керенский потерял след.
— Нужно спешить, — сказал Тимофей Алексеевич, — пока оно не ушло слишком далеко в лес.
Керенский кивнул.
— Может, назад вернёмся? Мне что-то не по себе… — сказал Михаил Петрович, сжимая лямку ружья.
— Ни в коем случае! Это же наш шанс! — загорелся Керенский. — Мы не повернём назад ни при каких обстоятельствах! Мы покажем этому проходимцу, где раки зимуют! — Керенский довольно крепко хлопнул Михаила Петровича по спине.
Коваленко сжал плечи. Весь его энтузиазм успел иссякнуть, равно как и физическая энергия.
Компания направилась в лес. Тимофей Алексеевич удивлял своими навыками: шёл по следу ужасно быстро, не теряя времени. «Никогда не видел таких следов, — комментировал он. — С кем ни сравни, ни на что не похожи». — «Чую, нас ждёт большой улов!» — радовался Керенский, энергично шагая вслед. И только Михаил Петрович не чувствовал себя комфортно: он постоянно отставал; одежда его не подходила занятию; растительность жалила его руки и ноги, которые стали сильно чесаться; а его тапочки не давали уверенно шагать и устойчиво угрожали соскользнуть с ноги и затеряться.
С каждым шагом лес становился плотнее. Компаньоны шли как можно тише. Вдруг где-то в вышине раздался резкий треск веток. Тимофей Алексеевич мгновенно присел и подал знак остальным, чтобы сделали то же самое.
— Вот он, пришли, — шёпотом сказал он, указывая на высокое дерево впереди.
Михаил Петрович прищурился, но так ничего и не разглядел.
— Разрешите взять ружьё, — обратился к Михаилу Петровичу Тимофей Алексеевич и сменил свой дробовик на ружьё. — Сейчас мы его оттуда спустим… — Добавил Тимофей Алексеевич и тщательно прицелился.
Раздался громкий выстрел (Тимофей Алексеевич имел особые ружья), и дымовая завеса закрыла обзор. Что-то тяжело рухнуло на землю. Когда дым рассеялся, компаньоны обнаружили, что на земле лежит ни что иное, как то самое животное, что портило Михаилу Петровичу дерево. Тимофей Алексеевич, обнаружив, что оно всё ещё подаёт признаки жизни, взвёл дробовик и выстрелил в упор.
— Это окончательная победа, господа! — воскликнул Керенский.
Тимофей Алексеевич лишь опустил глаза и, небрежно указав на мёртвое тело, сказал:
— И впрямь чудо природы. Смотрите, какой колпак на нём. Может, попробуем его на вкус?
— Непременно, — сказал Керенский, изящно отрезав голову чудовища. — А это, — тут он показал отрезанную голову, — пойдёт как трофей.
— Какие страшилище! — сказал Михаил Петрович и даже немного повеселел.
Компаньоны устроились поудобнее. Тимофей Алексеевич расчистил место и достал спички; разожгли костёр. Нашлась и бутылка со спиртным напитком; не хватало только жаренного мяса, но и эту проблему быстро решили: убитое чудовище отправилось на костёр.
Настроение поднялось необычайно высоко; Керенский часто шутил, а остальные смеялись. Костёр всё трещал, а наши успешные мстители уже отведали лапки, которые, на удивление Михаила Петровича, оказались довольно неплохими на вкус. Солнце перемещалось в зенит.
Вдруг где-то позади Керенского раздался треск веток. Тимофей Алексеевич подскочил на месте; остальные резко обернулись. Из-за деревьев показалось ещё одно странное животное, похожее на первое: стоящее на шести конечностях, ростом с человека, зелёное на цвет. Тимофей Алексеевич медленно потянулся к дробовику.
— Спокойно, господа, это дело несложное… — тихо сказал Керенский, положив руку на кобуру пистолета.
Но тут ситуация осложнилась: вышел ещё один, как и первый, но коричневый; а затем показался и ещё один, уже покрупнее: размер последнего достигал около трёх метров в длину. У Михаила Петровича перехватило дыхание. Двое существ, один большой и один маленький зелёного цвета, подняли головы с приросшими джентльменскими цилиндрами на до смерти напуганных людей. Третье, коричневое, совершило неопределённое движение в сторону и, будто не проявляя никакого интереса, понуро уставилось в землю. Самое большое из существ поднялось на четыре конечности, тем самым став ещё выше и внушительнее. Оно, словно трещотка, издало непонятный сигнал. Керенский сглотнул. Громадное существо пригнулось и сделало резкое движение вперёд…
*
Из известий в газете «Новости города N»:
«Трое мужчин около сорока лет были найдены мёртвыми в районе пригородного леса. У всех отмечаются глубокие колотые раны. Кроме того, на месте преступления полицией был обнаружен костёр и голова неизвестного животного. Эксперты утверждают, что, вероятнее всего, найденное животное принадлежало очень редкому виду — палочнику, питающемуся ветками деревьев…»
Коротко, но очень хорошо. Тепло и светло. Что еще нужно?
Прекрасная Н.
Недавно я видел сон. Не из тех снов, где сохраняешь снисходительно-ироническое отношение к "реальности", а из тех, в чьи законы ныряешь с головой.
Я был на десять лет моложе, чем сейчас. Мы с ней ходили на какие-то курсы, и вот заболтались по пути домой. Едва ли её можно было подогнать под какой-то типаж. Первое и главное впечатление составляла её бесконечно добрая дурашливая мудрость, обычно свойственная лишь глубоким старикам на пороге могилы. Она не хотела стать великой гитаристкой, ей просто доставляло удовольствие перебирать струны. Ей не нужен был комплект из белого заборчика, собаки и двух детей, хотя она и понимала всю сладость этого капкана. Единственное, в чём она нуждалась, как в воздухе - это то, чего не бывает. Как и я. Наверное, поэтому мы вцепились друг в друга, словно обезумевшие звери, и по-идиотски улыбались всю дорогу. Её неуклюжие потуги на юмор, ровно на моём уровне, были тысячекратно милее любых румянцев и трепетаний ресничками.
За всю жизнь мне выпало совсем немного возможностей построить отношения, и их все я прилежно загубил. Посчитал себя выше неё, посчитал её выше себя, не заметил, не попытался. На сей раз этот номер не пройдёт. Она не спрашивала, как меня зовут, и я её не спрашивал. Не интересовался, почему блестят глаза, обращённые на усталого злого сыча. Возможно, она начинающая аферистка, которой нужны мои богатства из куска ливерной колбасы и авоськи лука. Возможно, она поспорила с подружками. Возможно, её в детстве бросил отец, и ей просто нравится давить похожих на него трусливых гнид. Я бы с радостью принял смерть от рук такого палача, если бы напоследок эти же самые руки поднесли мне чарку плохонького вина.
Пять часов вечера - время чудес. Всё золотисто-оранжевое. Остановившись, я огляделся и сказал:
- Правильное время - есть. Подходящее освещение - есть. Облетающая верба? Ну, у нас тут имеется лысый клён, но на нём эти прикольные семена с крылышками, так что это даже лучше - есть. Ручки.
Я потянулся к ней, и она слегка ошалело доверила мне свои холодные ладони.
- Есть. Сбылась мечта идиота. Теперь глазки.
Не понять, что за оттенок. Сероватый? Синеватый? Взгляд внимательный и настороженный, ей по душе моя игра. Не время тонуть, время делать ход.
- Какую бы цену ни пришлось заплатить за этот момент, она не будет высока. Спасибо, П.Н. Что бы ни случилось, я всегда буду тебе благодарен.
- Пы-Эн? Это какое-то корейское ругательство?...
Кажется, засмущалась.
- А, всё, поняла. Тебе паспорт показать, чтобы моя незнакомистость не напрягала? Социальный идентификационный код - это ведь одна из важнейших вещей при знакомстве. И - не за что. Что бы ты там себе ни придумал, этот момент настолько же мой, насколько и твой.
Поверить не могу. Она видела, насколько я жалок и одинок, и не сочла это отвратительным. Да что не так с этой девушкой? То есть, я буквально не могу в такое поверить, даже я недостаточно глуп для этого. Нужно как можно деликатней выяснить, чем я могу быть ей полезен.
- Слушай, - сказал я, вздохнув, и проснулся в пустой квартире. Последние десять лет мне было немного интересно, где находится мой предел, и вот я обнаружил его. Я больше не хочу просыпатьс
Не так давно случилась беда. В комнате где я работаю сорвало батарею, сломалось электричество, вышло из строя все что только могло. Работать в таких условиях было невозможно. Я пытался заниматься этим из спальни. Поначалу это даже получалось, но было очень неудобно. Однако другого выхода не было.
Вечером того же дня друзья пришли ко мне в гости. Мы как всегда собрались в комнате для гостей. Первое время все было хорошо, но в какой-то момент все перешли на повышенные тона, а потом уже не стесняясь кричали друг на друга. Я никогда прежде не видел их столь разъяренными. Поссорились в тот вечер все, и комната для гостей стала ненужной. Больше я в нее не заходил.
Я лишился сна. Заходя домой, я стремглав мчался в спальню. Я падал в постель, но стоило моему телу принять горизонтальное положение - на меня наваливалась невыносимая тошнота. Я каждый день ложился питая надежду на то что это прошло, но с каждым днем становилось все хуже. Я не мог уснуть как бы мне этого не хотелось. Однажды я пытался держаться до последнего. Кончилось это тем что я сблевал прямо в постель. Это было ужасно. Я думал что из меня сейчас выйдут все внутренние органы, но еще ужаснее было осознавать то, что в ближайшую ночь уснуть мне опять не удастся. Врачи сказали что не знают что со мной. Пообещали разобраться.
И вот я, почти мертвый, доведенный до состояния в котором я сам не верю что все еще могу мыслить и совершать любую деятельность, иду в сторону своего дома. Мне уже не страшно. Я в том состоянии, в котором даже зрелище маленького ребенка разрубленного пополам поездом, не произведет на меня никакого впечатления. Промозглый дождь медленно превращает мою прическу в бесформенное нечто. А я все иду и иду. Спотыкаюсь о камень и падаю в лужу. Встаю. Иду дальше, но уже грязный. И тут вдруг понимаю что должен зайти в эту страшную комнату. Понимаю что именно сейчас я готов к этому как никогда.
Я не с первого раза вставляю ключ в скважину. С трудом его проворачиваю и открываю дверь в свой дом. Не включая свет я бреду к комнате которая вызывала у меня ужас всю сознательную жизнь. Бреду к комнате которая снилась мне в кошмарах. Бреду к комнате в которой никогда не хотел оказаться. И вдруг я уперся в стену. Нет тут ни двери, ни ручки, ни самой комнаты. Мне стало горестно. Как же так? Как такое возможно? Как?! Все это было зря? Все эти эмоции, страхи, предположения, стремления, кошмары, работа, друзья. Это вообще было? Зачем же? Ради чего?
Я опускаюсь на колени и реву как маленький ребенок. Весь в слезах ползу в угол. Я реву, кричу, отказываюсь в это верить. За окном становится темнее, дождь превращается в ливень. В доме уже совсем темно, я не вижу ничего, даже своих рук. Рев превращается в нечеловеческий крик.
Автобус трясся на каменистой дороге. За окном проплывали холмы и ложбины, и только горы стояли неподвижно, укрывшись дымкой. Наконец, в долине показался наш объект - мобильная вышка. Неподалёку от неё начинались полузаброшенные сады, на невысоком пригорке виднелось с десяток домиков. Дальше - только лес, куда ни посмотри. Даже на терзаемых ветром открытых холмах рассыпался низкий кустарник и кривые рыжие деревца. Дикий край.
Мы везли с собой антенны нового стандарта. Вышка имела в высоту метров семьдесят, поэтому лезть на неё можно было только в спокойную погоду. Она здесь непредсказуема: метеостанций-то нет. Работы часа на два, но ради неё, возможно, придётся застрять тут на пару дней. Старые антенны едва ловят связь, так что ждёт нас меланхоличный деревенский релакс. Ах да, пить тоже нельзя. По крайней мере, мне. Попробуй, повиси на семидесяти метрах с похмельем. А бригадиру можно, ему-то что.
Прибыли часа в четыре. Решили сразу отогнать оборудование и снаряжение к вышке. Бригадир, ругаясь, возился с проржавелым замком на воротах, а я от нечего делать всматривался в крепления. Вроде, всё чин чинарём... но кто его знает. Я пихнул напарника локтем:
- Слыш, давай зайдём, проверим тут всё. Продиагностируем.
- Денчик, не кипишуй, - засмеялся тот, лениво закуривая. - Нормально всё будет. Я сто раз так лазил.
Подкалывает, гад. Знает, что я до сих пор только на крышу ходил.
- Тебе, Макс, всегда всё нормально, а меня жена дома ждёт. Осторожность ещё никому не мешала.
Напарник сердито запыхтел сигаретой. Кажется, я перебрал с ответной подколкой. Ну и ладно.
В деревне нас встретили ребятишки и собаки. Псы лаяли на яркую спецовку, дети таращились тёмными глазёнками и молчали. На шум высыпало несколько селян и наконец вышел крепкий старик в длинном меховом жилете, представившийся деревенским старостой. Никто не ждал нашего приезда.
- Плановый ремонт... - принялся объяснять бригадир.
Объяснения привели к тому, что на нас чуть не натравили собак.
- Эта дура нас теперь насмерть облучать будет? - грохотал дед. - Я в городе учился, меня не проведёшь!
- Да нет же, нет! - подняв руки, пытался перекричать его бригадир. - Оно не опасное!
- Вот вы радио слушаете? Телевизор смотрите? - встрял я наконец.
- Радио слушаем, - немного успокоился староста.
- Вот это как ещё одно радио. Только для телефонов.
Бригадир хлопнул себя по лбу и скрылся в автобусе. Вернувшись, он протянул деду коробочку.
- Вот, вам подарок от нашей компании. Это телефон ваш новый будет. Можно в город звонить, родственникам каким-нибудь вашим. Или, если чего случится, чтоб вам выслали помощь.
- Да что у нас может случиться, место здесь тихое, - заупирался дед, но на коробочку глянул с жадностью. Селяне, переговариваясь, стали подтягиваться к нам. "Открывай подарок-то!" - сказал кто-то. Похоже, нас приняли.
В доме старосты мы и договорились разместиться. Не бесплатно, конечно. Деревня оказалась не такой уж оторванной от цивилизации: раз в месяц из райцентра приезжала машина со всяким товаром. И всё-таки в главном тут царил дух древности: весь быт держался на руках хозяев. Домики теснились на холмистом склоне - крепкие глинобитные гнездовья в соломенных шапках. Мы проходили мимо огородов, колодцев, из-за невысоких заборов на нас оглядывались женщины с кувшинами и корзинами - усталые лица, глубокие глаза, расшитые платья - а под ноги кидались куры, и подбегали поскандалить злые гусаки. Их староста гонял своей резной чабанской палкой. Деревенские по пути рассеялись, разошлись по домам. Может, готовят застолье? Легендарные законы горского гостеприимства вдруг обрели для нас, не евших с момента предрассветного выезда, новый глубокий смысл. Макс не выдержал интриги первым:
- Хозяин, может, по шашлычку?
- Обижаешь, друг, гостей одним шашлычком не кормят, - хитро прижмурился старик. У меня отлегло от сердца, но тут же я кое-что вспомнил.
- Макс, - говорю, - ты там на чачу больно-то не налегай. Тебе ещё завтра работать.
- Слушай, отстань, а? - зашипел он. - Перестраховщик хренов. Ты вообще расслабляешься когда-нибудь? И тут, кстати, гонят арак, а не чачу.
На языке вертелась колкость насчёт невозможности расслабиться, когда твой напарник плевать хотел на технику безопасности. Но я посчитал за лучшее смолчать.
Мы рассаживались у длинного стола, когда со двора донеслись перепуганные крики.
- А, что такое? - старик поднялся с места. В дом влетел зарёванный мальчишка, вопя:
- Волки! Волки! Деда Алан, волки идут!
- Ах, волки, - проговорил староста, подходя к пацанёнку, и вдруг схватил его за вихры и принялся драть. Драл и приговаривал:
- Покажу я тебе сейчас волков!
Мальчишка же вопил ещё громче, но не от боли:
- Деда Алан, я правду говорю! Я их видел, здоровые! Деда, помогите, наших овец же пожру-ут...
Сцена нас несколько ошеломила.
- Старик, а что, не сходить ли разобраться? - обеспокоено спросил бригадир. - Еда ещё не на столе, торопиться нам некуда.
- Мало ли, - поддакнул я.
- Пойдёмте, если желаете. Покажу вам отару. Да только брешет Геворка. Нет там никаких волков и отродясь не было. А он, паршивец, едва ли не каждый день бегает, голосит. Мы сначала и правда пугались, бегали к отаре... Теперь привыкли. Кроме него, некого мне к своим овцам приставить. Сын единственный давно уж вырос и в городе осел. А этот - сирота, мы с женой его к себе и взяли, - объяснял он на ходу, тяжело стуча палкой об пыль. - Ему от нас деваться некуда, да и нам от него тоже.
Кругом было зелёное раздолье, а где-то вдали белели комочки хлопка - наверное, отара. Зрелище нетронутой, лишённой границ природы будило волнение и почти тревогу. Здесь начинаешь чувствовать, что сам себе хозяин, но и отвечаешь за себя лишь ты один. Я вертел головой, разглядывая виды, и чуть не поскользнулся, когда тропа резко ухнула вниз. Ну и рельеф у них тут! Вышку, должно быть, ставили виртуозы.
Рельеф и ветер. Он не казался сильным и слегка лишь трепал волосы, но то и дело неожиданно хлестал крепкими отрывистыми ударами. Сложное место.
Отара старика Алана паслась неподалёку от лесной кромки. При нашем приближении овцы подняли головы. Раздалось короткое блеянье. Мальчишка, сломя голову, помчался к стаду, а оно бодро двинулось ему навстречу. Его простая белая рубаха тут же затерялась среди валунов светлой шерсти. Ростом он был едва выше своих подопечных. К нам овцы не приближались.
- Ну что, стервец, где твои волки?
- Вон там были, - буркнул он, указывая в сторону леса. - Во-он за тем кустом.
- И что они? - ехидно ответил староста, подходя к кустарнику. - Дожидались, пока пастух вернётся? Овцы-то целы. Смеёшься ты над дедом, как есть. Вон, смотри, лежит твой волк, - сказал он, раздвигая ветки. Мы подошли. На земле валялась старая потемневшая коряга.
- Он там и был, - упрямо прошептал мальчишка. - Он перекинулся просто.
- Смеёшься над дедом... - повторил староста. - У, паршивец, - замахнулся он палкой. - Из-за тебя дед ноги бил, гостей от стола подняли... Давай, гони отару домой. Ужинать будем. И чтоб не было такого больше! Пообрываю уши!
Когда мы вернулись, в доме уже накрывали к большому ужину. Шашлык, лепёшки и соус, ломти белого сыра и салаты с острым лучком теснились на вышитой скатерти, а посреди стола дымилось огромное блюдо плова.
За столом не было особых расспросов. Были тосты, одобрительные возгласы мужчин и сдержанные улыбки женщин. Выпили, кроме прочего, за успех нашей работы - нелепица, для неё лишний стакан скорее вреден... Я пригубил лишь немного, боясь обидеть хозяев. Уловка осталась незамеченной: всё внимание было на моих товарищах. Бригадир тут был, как рыба в воде, смеялся и шутил. К нему обращались, как к своему, и он отвечал тем же. Макс, не оставаясь в долгу, шумно поддерживал каждый тост. Я же, устроившись с краю лавки, налегал на плов пополам со свежими овощами и молча наслаждался красивой посудой, обстановкой и аппетитными запахами. После прогулки на горном воздухе всё казалось особенно сочным.
Я оценивал сочетание помидоров и овечьего сыра, как вдруг мне в бок ткнулось тёплое. Геворка-пастушок насупленно мостился рядом, сжав в ладонях простую глиняную миску. Прочие дети, а их было немного, сидели возле матерей... Я подвинулся, забрал у него посудину и хотел было накидать туда остатков шашлыка с общей тарелки, но он упрямо мотнул головой и заглянул мне в лицо тревожным и жалобным взглядом. Глаза у него были тёмные, как перезрелые вишни.
- Что? - переспросил я.
- Это барашек, - проговорил он еле разборчиво.
Я пожал плечами и передал ему лепёшек.
Застолье притихло. На блюде остались лишь крошки, и на замену ему вынесли фрукты, тыквенный пирог и терпкий кизиловый напиток. Шли негромкие беседы о повседневных делах: ягнении скота, сенокосе. Говорили с мягким акцентом, вставляя местные слова. Кажется, встреча гостей была лишь хорошим поводом собраться вместе.
- А что, здоров твой молодняк? - спрашивал своего соседа мужчина с обветренным лицом, попыхивая трубкой.
- Да как и в том году. Пару ягнят потерял, недокормила матка, - отвечал ему сосед. Они сидели напротив меня, и я полюбопытствовал:
- Что полагается делать, когда овцы болеют?
И до самого конца ужина слушал чабанские рассказы. Почти сквозь дрёму - а вот Геворка, похоже, весь обратился в слух: напрягся, вытянул губы и сидел, не шелохнувшись, весь остаток вечера.
- Овца всякого в лицо узнает, - говорил мужчина с трубкой. - Всё запоминает, что ты ей ни сделай. И терпит много. Если ты с овцой хорошо обращался, она тебя много потерпит... Стрижёшь её, она лежит, не шелохнётся. Потому что знает, что ты ей зла не сделаешь.
- Доить, опять же, - вмешалась в разговор женщина с весёлыми морщинками в уголках глаз, вероятно, жена, - наша отара только мне, к примеру, позволяет. Вот дочку - нет, не подпускают...
- А волки у вас тут есть? - спросил я. Геворка встрепенулся.
- Да нет, откуда им взяться...
Когда люди стали расходиться, на дворе была почти ночь. В густом сумеречном небе висели крупные звёзды. Холодный воздух ударил по разгорячённым щекам, и я мгновенно вспомнил, что приехал вовсе не отдыхать. Немедленно захотелось курить. Нам выделили три дня максимум, и ждать погоды было некогда. Идеальных условий не будет. Придётся восходить при ветре.
- Геворка, Геворка, что, поймал своего волка? - послышалось. Я оглянулся. Пастушок отмахивался от девчонки, а та скакала вокруг него козой и тыкала тонким пальчиком:
- Рубашка у тебя рваная, это тебя волк хватил?
- Он самый! - сердито выкрикнул мальчишка. Малявка захихикала:
- Врёшь ты всё... За куст, наверное, зацепился...
- Не куст это вовсе, - он зашмыгал носом.
- Геворка, иди сюда, - позвал я. Он подбежал вприпрыжку. Вредная девчонка потянулась было за ним, но та самая женщина с весёлыми глазами вышла и увела её с собой. Мы же отошли от дома и уселись на траву. Я стал показывать пастушку свой кнопочный телефон: нажимал, включал музыку. Он слушал внимательно, но, кажется, не очень заинтересованно. Глаза его блуждали, он то почёсывал рассеянно затылок, то принимался теребить глиняный свисток, что носил на шнурке.
- Красивый, - сказал я, указывая на свисток.
- И поёт красиво. - Он переливчато дунул. - Раньше в него свистел, когда волки появлялись, - стал он объяснять. - Один раз пришёл деда Алан, другой раз пришёл... Больше не приходил. А потом волков совсем много стало. Я в деревню бегал, кричал. Они приходили, ничего не видели и уходили.
- Но там ничего и не было, - сказал я. Геворка сердито засопел, откинулся на траву и стал смотреть на звёзды.
*
Утро выдалось тихим, но это не значило ровным счётом ничего. Днём мог нагрянуть и ураган. Бригадир с телефона пытался запросить свежий прогноз погоды, но связь едва ловила и сообщения не проходили. Лучшим выбором было бы позавтракать на ходу и управиться на вышке до полудня. Однако вчерашнее застолье сказалось на обоих моих товарищах и особенно на Максе, который, вообще-то, тоже должен был лезть. Поэтому пришлось ждать, пока они отпоятся хорошенько колодезной водой, потом поедят... Всю короткую поездку до вышки я лихорадочно перепроверял стропы, а Макс охал на каждом подскоке и клял бездорожье. В таком настрое вообще противопоказано работать на высоте, но было ясно, что завтрашний день мы встретим в такой же, если не худшей форме. Так что пора брать себя в руки.
И когда я ступил на раскосую решётку башенного ствола, то не думал больше ни о чём. Лишь следил за слаженностью собственных движений: карабин - несколько шагов - рукой взяться покрепче - карабин... Сумка с инструментами нещадно тянула вниз, а сверху было слышно ворчание Макса: моя возня казалась ему слишком медленной.
На верхушке мы закрепились и стали работать. В целом всё шло неплохо, пока ветер всё-таки не поднялся. Упругие воздушные удары норовили выбить из рук метизы. Я покрепче вцепился в опору. Макс продолжал остервенело вертеть гаечным ключом, проклиная головную боль. Небо затянулось сероватой паволокой, но солнце пробивалось. Я глянул чуть ниже, и долина показалась мне лишь небольшим просветом среди бескрайнего леса, покрывшего там, дальше, и горы, и долы.
Лесная лохматая гуща то вздымалась, то снова пригибалась ветром. Казалось, что дышит огромный зверь.
Вот ради этого и выбирают работу верхолаза. Из автобуса такого не увидишь - слишком низко. И с самолёта не увидишь - там земля под крылом становится игрушечной, теряя осязаемость. А здесь... Ох, как здесь всё осязаемо!
Новый порыв ветра ударил мне в бок, башню будто повело. Я сильнее втиснулся в металл, и тут услышал крик. Макс повис. Он болтался на стропе и, хотя упирался ногами в балку, не мог до неё дотянуться. Ветер раскачивал его из стороны в сторону, мешая зацепиться и грозя ударить о широкую стойку.
Я-то думал, это он меня будет вытягивать.
Нужно было торопиться. У меня были все основания не доверять снаряжению Макса. Странное дело: чем больше работает человек в опасной профессии, тем больше начинает пренебрегать мелочами... Быстро перебрасывая руки, я лихорадочно отцеплял и снова крепил свой карабин, подбираясь к стропам напарника, затем спускаясь пониже, и самым страшным в тот момент было сбиться с ритма. В ушах свистело, ветер выл, метаясь в сетке балок. Наконец я оказался рядом с Максом. Подтянул его сначала за одежду, а потом за руку, опасаясь нагружать стропы ещё больше.
- Что твоя антенна? - спросил я его, когда он немного оклемался. - Давай сам докручу. Торчи пока тут, вниз не иди, а то мало ли, что со мной.
- Денчик, ты мужик, - хрипло сказал он. Я усмехнулся и вдруг чуть не потерял равновесие. Наверное, от пережитого испуга у меня потемнело в глазах, но далеко внизу за его спиной дышала и ворочалась кромка леса, наползала на долину и поглощала её.
Обратно к деревне мы ехали молча, разбитые и раскисшие. Ветер, кажется, становился только крепче.
Когда мы подошли к дому старосты, дед Алан стоял у тропки и кричал:
- Геворг! Геворг, гони отару к дому! Да куда ты запропастился, несносный!
Завидев нас, он объяснил:
- Погода портится. Пора загонять. Гляньте-ка глазами молодыми, где отара-то?
Я стал осматривать окрестности. Хлопковые размытые точки виднелись значительно дальше, чем вчера.
- Во-он там не ваши? Так вас, наверное, не слышно оттуда.
Где-то среди этих белых пушинок одиноко сидел мальчишка, видящий то, чего нет. Или есть? Я взглянул на старика Алана. Тот озадаченно морщился, не зная, как быть, и тихо ругал паршивца, что вздумал увести отару невесть куда. У меня до сих пор дрожали ноги, не от страха - от усталости после восхождения. Но мне хотелось ещё раз перед отъездом поговорить с Геворкой и по возможности прикрыть его от сурового гнева деда. Да и некому больше было сходить за незадачливым пастушком. Максу было паршиво, бригадир возился с ним.
Когда я спустился, овцы уже двигались ко мне. Геворка не погонял их. Он только давал короткие мелодичные свистки. Отара шла за ним бодро и слажено, косясь на меня с подозрительным интересом, и я подумал, что не так уж овцы глупы.
Завидев меня, Геворка остановился и стеснительно отступил на шаг. Одна из овец ткнулась об его руку.
- Бяша, Бяша... Моя ты хорошая, - заговорил он, обнимая и гладя её. Я присел на траву.
- Они все разные, - сказал он вдруг, немного робея. - Эта очень добрая. Я её буду больше всех защищать.
- От чего?
- Да от волков же, - он посмурнел и завозился, доставая что-то из небольшой полотняной сумки. - Во, смотри...
В руках он держал несколько заточенных колышков.
- Защищаться буду, - он вскинул голову. - От старших не дождёшься. Сам буду. Смотри, - вдруг развернулся он и махнул рукой, - вон волк.
Поодаль от нас виднелся в траве большой серый валун.
- Это вроде бы камень, - сказал я мягко.
- Это сейчас кажется, что камень, - уверенно ответил он. - А потом, когда обратно в волка перекинется, будет поздно. Вот так. Поэтому, - он вдруг хитро улыбнулся, блестя глазами, - я своих овец сам защищу. Тебе можно секрет?
- Можно...
- Я их уведу. Вот так! Они слушаются свистка. Ты видел? Показать? - и, не дожидаясь ответа, он дунул в свистульку, сыграв короткий перелив. Овцы, что за время нашего разговора разбрелись и стали пастись, тут же окружили пастушка.
Он стоял посреди них - белый, с огнём в глазах и задранным подбородком, готовый немедля схватиться с любой опасностью ради своего малого стада. Ветер развевал его не по росту большую рубаху.
- Потрясающе, - искренне восхитился я и непроизвольно оглянулся на камень. Да был ли он тут вчера? Вспомнить не удавалось. Но представилось: одинокий мальчишка с колышком в руке перед оскаленными хищниками... Он кричит: "Волки! Волки!", но никто не верит ему и не придёт на помощь... Я спросил:
- Геворка, тебе страшно?
Его глаза потемнели.
- Очень.
*
Спустя пару лет я снова приезжал обслуживать эту вышку. Уже с другой верхолазной ячейкой. Деревенский староста к тому времени сильно сдал и даже не узнал меня. Я стал расспрашивать его, как идут местные дела.
- Да как, потихоньку... Волки вот донимают.
- Волки? - переспросил я.
- Да, повадились... Ночью к самой деревне подходят. Ну да мы привыкли. То там, то тут одну овцу потеряем... Да что поделать! Так уж сложилось, человек да волк всегда здесь соседствовали. Волки ведь слабых уносят, не так уж и страшно.
- А мне казалось, здесь волки не водятся.
- Да кто ж это вам такое сказал? - искренне удивился он. - Водятся, водятся! Ещё как водятся. Вон, два года назад мальчишку одного утащили, ну да он всё равно плохонький был... Всё, помню, кричал чего-то, кричал... Да с ним вся моя отара и пропала.
- Как так - утащили? - чуть не вскрикнул я.
- Даже косточек не нашли. Ни мальчишки, ни овец. Пропало моё хозяйство. А так волки не лютуют особо, жить можно... Мы привыкли.
Ваня держит в руках сломанную скрипку. Отец не ругается, наверняка заметил набухшие от слёз глаза. На вопрос: «что случилось?» Ваня долго не отвечает, но, в конце концов, рассказывает. После школьного концерта ему подставили подножку, он упал прямо на скрипку.
– Всё хорошо, – говорит отец, – давно пора купить новую.
Но Ваня не хочет новую, он ненавидит скрипку! Он впервые в жизни кричит на отца:
– Не хочу! Андрей Климов смеётся надо мной! Больше не хочу этим заниматься!
– Андрей Климов ничего не понимает, ему всего одиннадцать лет, – говорит отец, но не слишком уверенно, он явно не ожидал такой реакции от сына.
Глаза открылись. Иван полулежал. Попытался вздохнуть, и не смог. Громада храма нависла, придавила. Небо чёрное, однако шпиль сияет красным огнём. Бьёт колокол, Иван захлёбывается в ужасе. Вспышки молний. Грохот. Нет, не гром. Храм рушится.
Иван встрепенулся и задышал. Всё ещё светило солнце. Церковь невредимая. Наконец понял – сонный паралич. Ужасная жара, скорей бы дождь.
Ночью Иван почти не спал. Когда зазвенел будильник, он сидел на уже засланной постели и пытался читать. Выходило плохо. Наконец отбросил Тургенева и вышел из комнаты.
Сладкий запах поманил на кухню. Пышный, ещё дымящийся пирог возвышался посредине стола. В животе заурчало.
– Кто это у нас такой ранний? – донёсся из коридора голос матери. В кухню вошла высокая светловолосая женщина лет сорока. Она обняла Ивана и прошептала:
– С Днём Рождения, Ванечка. – Затем добавила, куда громче: – А ну марш умываться!
Иван слегка намочил лицо и вернулся к столу. Пирог исчез, зато теперь на него смотрела полная тарелка овсянки.
– Чтобы до последней ложечки, – погрозила мать. – Не спорить! Сегодня тебе нужны силы.
Желудок, привыкший к бутербродам, свело, но Иван смиренно отправил ложку в рот.
– Конкурс в день твоего рождения, подумать только, – продолжала мать, позвякивая посудой, – завтра ты бы не прошёл. На всё Воля Божья.
Иван скривился. Виной происходящему был точно не бог, а сама мать, записывающая сына на всевозможные конкурсы.
– Вас будут снимать, помнишь? Ах ты мой музыкант, я тебе новую бабочку купила…
«Мой музыкант» - так она называла отца. Жидкая каша стала в горле. Иван практически выбежал из кухни. Собрался так быстро, что мать и опомниться не успела.
– Опаздываю, – соврал Иван и, хлопнув дверью, сбежал по лестнице. Накрапывал дождь.
И всё-таки он опоздал. К концу пути разыгралась настоящая буря, загнала Ивана под козырёк автобусной остановки. Ждал долго, но без толку. Пришлось бежать под холодными струями.
Ивана сразу провели в небольшую комнату. Вокруг суетились конкурсанты. Большинство – ещё совсем дети. Отойдя в тёмный угол, Иван попробовал привести в порядок безнадёжно промокший костюм. Не успел. В дверях появилась стройная женщина.
– Александр Янович, – прочла она с листа.
Вперёд выскочил пухлый малец лет восьми. На нём была кепка с прямым козырьком и толстая золотая цепь поверх красной футболки.
– И… Иван Астахов.
Иван последовал за пареньком. Их провели за кулисы. Малыш сразу отправился на сцену. Было слышно, как он старается:
«БУду-бУду самый мОдный!
Самый мОдный бУду в шкОле! БРРЯЯ!»
Несколько минут – целая вечность. Наконец ударили аплодисменты и судьи вынесли вердикт. Раскрасневшийся рэпер ввалился обратно. Следом появилась репортёрша, за ней оператор.
– Молодец! Ты просто порвал публику! – Они едва поспевали за мальчиком, тот торопился к маме.
И тут Иван услышал, своё имя. Пора. Прошёл по узкому коридору и вот он на сцене. Прожектор ослепил на миг. Захлопали. Ряды кресел уходят высоко вверх, везде люди. Три места у самой сцены подсвечены. Судьи.
Досчитав до пяти, Иван прижал скрипку. Одинокая, трепетная мелодия скользнула в зал. Он отыскал ноты в одной из тетрадей отца. Начал без чувства, но потом в груди что-то отозвалось. Мокрый костюм, растрёпанные волосы, всё вдруг стало неважно. Была лишь музыка. Приближаясь к вершине, Иван открыл глаза. И руки дрогнули. Он разглядел лица. Скука. Непонимание. Один из судей пялился в телефон.
Нет, Иван не маленький рэпер. К чёрту! К чёрту их всех! Теперь вместо смычка он держал нож. Скрипка завыла чудовищем. Судьи вскочили со своих мест. А Иван продолжал резать. Глядя на искажённые лица, он испытывал какое-то грязное наслаждение. Опомнившись, люди затыкали уши. Иван низко поклонился и ушёл со сцены. Свобода. Больше никакой музыки.
На следующий день в новостях показали конкурс. Про Ивана говорили даже больше, чем про победителя. Один из судей, именно тот, кто таращился в телефон, дал интервью. Он пророчил Ивану большое будущее.
Нашел на издаче. Молодец тот, кто предложил собирать в кучу свои тексты и создавать треды. Вот и автор Музыки создал свой тред https://2ch.hk/izd/res/114983.html, и мы можем насладиться этим небольшим, но ёмким рассказом. Очень хочется мне включить в журнал Музыку.
>Волки! Волки!
Этот рассказ я нашел в треде https://2ch.hk/izd/res/114137.html
Очень годно! Сочный текст, хорошо описана природа. Приятно читать. Автор - молодец.
Я кутаюсь в шинель и выхожу на улицу мимо баррикады, сооружённой на паперти. Часовой в чёрном тулупе дремлет, обняв двустволку-«вертикалку». В другое время он мигом был бы посажен на хлеб и воду за халатность, но сегодня я только мягко бужу его — не обнимайся с оружием, товарищ, щека к железу примёрзнет. Сегодня ночь будет тихой. Под полной луной в тумане неслышно моросит мокрый снег. Поправляю шарф, натягиваю варежки поглубже.
Прямо за забором — футбольное поле, мы распахали его под картошку ещё в самый первый год. Вокруг поля неспешно ходит сторож с факелом и колотушкой, за ним наблюдают с колокольни. На этом посту лишь надёжные люди, они не заснут даже в такую тихую ночь. Мне не надо их проверять, и я разворачиваюсь в другую сторону. Прохожу через ворота к могилам.
Сначала осматриваю свежие, вырытые нами для тех, кто не пережил прошлые зимы. Женщины и мужчины, убитые на посту. Роженицы с детьми. Жёны с мужьями. Скошенные поветрием лежат друг с другом в обнимку под покрывалом негашеной извести. И дети, дети, дети — повсюду. Не так страшна была болезнь, как паника, грабежи и крушение порядка. У нас нет самых необходимых лекарств, еда — роскошь, чистая вода — привилегия, смерть детей — обыденность.
Поздоровавшись со своими родными и знакомыми мертвецами, быстрым шагом ухожу на старые захоронения. Колотушка сторожа затихает вдали, лишь слабый ветер потрескивает голыми ветвями тополей.
Как объяснить то, что я должен сделать?
Представьте.
Представьте, как на старом городском кладбище, где полузабытые могилы прижались друг к другу, стоит небольшой обелиск из жести. На нём нет креста, лишь скромная звёздочка, проржавевшая табличка с именем и серебряная ладанка-образок, что заботливо закреплена у основания звезды медной проволокой. Выцветший пластмассовый венок с лентой неразборчивого цвета говорит: «Доро... ...леньке от Та... ...и спокойно». Покойный не верил в загробное. В его мире Гагарин летал, бога не видал. А во что верила его Танечка, когда шла против казённого кладбищенского порядка со своей нелепой проволокой? С кем говорит лента на её венке?
Обелиск стоит не в одиночку, к нему прижался, покосившись, простой гранитный камень с именем и годами жизни Танечки. На нём нет и звезды, Танечка не верила ни во что, даже в предписано-обязательную неизбежность победы коммунизма. Не верили и её потомки: оба памятника выглядят давно заброшенными. Оградка сломана, скамейка сгнила, весенний полурастаявший снег стыдливо прикрывает многолетний слой тополиных листьев, неподалёку лежит одинокая пивная бутылка поверх разбитых очков.
Участок тридцать один на седьмой аллее слабо освещается полной луной сквозь туман. Я вздыхаю, потирая лоб. Завтра будет трудный день.
Завтра я буду доказывать горстке людей, ослабевших от голодной зимы, что мы должны распахать под огороды другую, «элитную» половину седьмой аллеи. Ту, где земля стонет под тяжестью пышного мрамора, где ставили свои шикарные мавзолеи воры в законе. Я буду говорить, что нам позарез нужен камень, что нам уже не хватает здания церкви, что нужно строить, что нужно утеплять, что нужно ремонтировать заграждения, что нужно защищаться от страшных врагов — холода, бандитов и поветрия. Что тяжёлый труд сегодня обязательно пригодится нам завтра, что мы должны потерпеть, что это всё ради нашего будущего, ради наших детей.
Я буду давить и язвить, льстить и уговаривать. Всё потому, что не могу принять такое нужное живым решение. Не могу разрушить могилы, что уже осквернены забвением.
Напротив через дорогу стоит чёрная плита в человеческий рост.
Спокойная ночь
С камня сквозь прутья ограды сердито смотрит полный мужчина в спортивном костюме. В ответ лишь горько усмехаюсь в усы. Не тебе сердиться, дядя. Твои дела будут жить ещё долго и без всяких памятников. С каждым выстрелом, с каждым ударом, с каждым взмахом ножа, с каждым криком — всё твои затянувшиеся поминки. Обойдёшься ты без мраморного истукана. Пусть поживёт ещё немного память о тех, кто строил, а не разрушал.
Пусть будет нетронутым участок тридцать один, последнее убежище всеми забытых.
https://yadi.sk/i/zVpDjDEMmCgpVg
А я с мыслями про попуданцев согласен, по большей части.
По сути, ограничений жанр не накладывает. Ну ближе попаданец современному читателю, чем какая-нибудь историческая личность или просто перс, что поделать. Попаданец или нет, всё равно пишешь одну и ту же "вечную историю". Другое дело, что умный автор не только развлекает публику, но и работает с ней. Представляет читателю идею под видом его "хорошего друга", а потом, когда та уже внутри, примиряет её с ним. Насилие. А куда ж мы без насилия.
“Почему весной идёт снег?” рассказывает простую историю - главный герой гуляет в парке.
Хотелось бы похвалить за простой, рубленый язык. Легко читать. Автор описывает действительность лёгкими, неяркими мазками -- парк, прохожих, магазин. Я не пишу “тусклыми”, но неяркими, так чувствуется весеннюю реальность во всей её родной серости - мёртвые листья, грязь и кусачий ветер, раздолбанные улицы, переполненные ручьями.
Тем не менее автор показывает, что жизнь просыпается и берёт своё после долгой зимы. Люди толкутся в магазинах; парк оживает; главный герой показывает, как несмотря на унылые виды, можно собирать мусор и спасать птиц, спрашивая о помощи прохожих.
Здесть есть чему поучиться у любого издачера: отсутствие ненужного, слащавого эстетства и убогого пафоса; живые диалоги без натянутой драмы, восклицаний и ненужных попыток в гениальные ремарки.
Грубоватый слепок действительности навевает приятное, светлое ощущение беззаботного денька и проблем, которые всегда по плечу -- грязь сменится травой, лужи высохнут, а голуби будут спасены.
Единственное, что название взято с потолка. Ни снег, ни понимания, при чём тут снег весной, я не нашёл.
По итогу хотелось бы чтобы таких произвидений на издаче было больше. Без крови, бессмысленной жестокости или попыток выпендриться. Больше простоты, жизни и лёгкости (в хорошем смысле слова).
Новый тред для нового журнала
>>115321
Спасибо на добром слове, мил-человек. Это мой создателя Вкусовщины рассказик.
